Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она рассмеялась как бы бессознательно, в униссон этой улыбке его.

– Ах, она такая хорошая… Сердечная! – примолвила она, тут же переменяя тон. – И несчастная такая, если бы вы знали!.. Ее зовут Лизавета Ивановна, по фамилии Сретенская; она дочь священника одного, богатаго, осталась молоденькая сиротой… И был у нее жених, офицер, которого она ужасно любила, и его убили в Венгерскую кампанию. Она все тогда, что у нее было, раздала бедным и пошла в монастырь, Только там игуменья одна, Нафанаила, очень ее обижала, она и вышла.

– И теперь у вас живет? – спросил молодой человек.

– Нет, мы просили ее, она не хочет. Квартирка у нее своя… Она все по церквам да за больными ходит…

– Вы ее очень любите?

– Да, очень, она стоит…

Троекуров остановился и поглядел на нее…

– Больше, чем вашу кузину, княжну Киру, что по-гречески значит госпожа? – подчеркнул он, намекая на объяснение, данное ему Марьей Яковлевной в ложе Большого театра.

– Зачем это вы у меня спрашиваете? – молвила она с удивленною и как бы смущенною улыбкой.

– Потому что я чувствую, что я никогда не был бы в состоянии полюбить ее на вашем месте, – отвечал он серьезным тоном.

– Напрасно! – поспешно возразила Александра Павловна. – Она тоже несчастная!..

– Саша, где ты, иди разливать! – раздался из столовой громкий голос г-жи Лукояновой.

– Иду, maman!.. Идем, – тихо добавила она, вся сияющая и вся розовая, обернувшись на своего спутника…

XII

…Как их возьмет задор,

Засудят о делах: что слово – приговор!

Горе от ума.

Ein schöner Stern geht auf in meiner Nacht

Und neues Leben mir verspricht.

O, lüge nicht2!

Heine.

Александра Павловна села на одном из концов длинного стола за большой, сиявший как зеркало вычищенною своею медью самовар и поспешно подставила чайник под кран. Рука ее слегка дрожала… Подле нее, на углу, сел Троекуров, и она избегала встретиться с ним глазами. «А не то непременно обожгу пальцы кипятком», – говорила себе мысленно девушка с немой улыбкой, точно вылетавшею изо всего ее существа. «А если б обожглась – нарочно, – пробегала у нее мысль, – воображаю, как бы он испугался, кинулся… Нет, ни за что! Он такая прелесть!..»

Прямо насупротив, на самой срединке другого узкого конца стола, медленно опустилась на стул княжна Кира. Это было ее обычное место; она терпеть не могла «чувствовать у своего бока локоть соседа», говорила она… Овцын поместился по ее левую руку на углу, как Троекуров подле Сашеньки, и Шигарев, заметив это, тотчас же вытянул длинное лицо, имевшее изобразить комично-мрачное выражение, и обратился к приживалке грузинского рода, рядом с которой уселся он:

– Катерина Борисовна, когда две стороны треугольника равны между собою, что тогда выходит?

– А ты – рыжий пес! – фыркнула неизменный свой ответ дева.

– Вот и неправда ваша, – захихикал он, подставляя ей свой указательный палец, – выходит: дважды два ламур!

Катерина Борисовна отгрызлась и, протянув руку к огромной корзине со всякими печеньями, стоявшей посреди стола, достала из нее сайку и положила ее пред ним:

– Знаю, что любишь, ешь!

– Карета ваша тут! – коротко проговорил вошедший в это время Ашанин, наклоняясь к уху Ольги Елпидифоровны Ранцовой, которую усадила подле себя хозяйка (Веретеньев занял место по другую ее сторону).

– Merci! – сказала она ему вполоборота, продолжая начатый ею Марье Яковлевне рассказ о какой-то дворцовой сплетне.

Фифенька закинул вверх голову и подмигнул на нее Ашанину:

– Déesse, a? Можно par concienœ3 сказать?

– По совести… и безо всякой совести сказать можно, – молвил смеясь московский Дон-Жуан.

– Ах, comme bien dit4! – засвистал в восторге Фифенька, откидываясь в спинку своего стула и хлопая в ладоши: – как в свайку попал! Молодец, mon cher! В нее именно так и влюбляются все – бессовестно!..

Петербургская барыня, сидя к ним спиною, чуть-чуть усмехнулась и пожала плечами.

– Сестрица, с приездом! – проговорил нежданно над нею чей-то голос.

Она вздрогнула чуть-чуть, повела вверх головой и вопросительно повернула ее затем в сторону Веретеньева.

– Отец вот этого длинноволосого, – поспешил объяснить ей тот, кивнув осторожно в сторону Овцына.

Это был коротко остриженный, седой, длинный и худой мужчина в золотых очках на длинном носу и во фраке, застегнутом снизу и вплоть до высокого галстука, туго повязанного кругом шеи, и из которого торчали, прижимаясь к его щекам, не менее туго накрахмаленные и высокие воротнички, углами угрожающие небу, как говорят французы. Вид он имел чрезвычайно внушительный и глубокомысленный и имел претензию походить на Ламартина5, которым кто-то прозвал его в шутку в клубе, в пору февральской революции во Франции.

– А, Федор Федорович, здравствуй! – проговорила Марья Яковлевна, оборачиваясь и подавая ему руку, к которой тот, низко наклонясь, немедленно и приложился с какою-то старинною, искательною галантерейностью. – A я с твоим успела уже сегодня побраниться.

И она указала ему, глазами на сына.

– За что это, сестрица, позвольте узнать?

– Да за то же все: вздор несет неописанный!..

Федор Федорович поднес руку к очкам, медленно приподнял их и опять опустил, и проговорил баском:

– Это нам часто кажется, сестрица, потому что мы одного поколения, a они другого; a, в сущности-то, выходит, что неизвестно… да-с, неизвестно, – повторил он, таинственно вдруг понижая голос, – вздор ли они действительно несут.

– Да ты слышал, что он порет? – вскрикнула Марья Яковлевна, не смущаясь присутствием других.

– Знаю, что он говорит, – подчеркнул тот.

– Понимаешь?

– Понимаю.

– Поздравляю тебя в сем случае!..

Он все с тем же таинственно-внушительным и глубокомысленным видом нагнулся к ней и прошептал:

– Поверьте, сестрица, им внятнее, чем нам… требования века.

Он усмехнулся, видимо довольный произнесенными им, модными еще тогда словцами, и заключил:

– Они уж тем правы, что молоды-с, a мы роль свою отыграли, что делать!..

Марья Яковлевна только рукой махнула.

Он выпрямил опять свой длинный и худой стан, поправил очки с какою-то надменностью и, закинув по-ламартиновски руку под обшлаг своего застегнутого фрака, отправился здороваться с Александрой Павловной.

– Хороши нынче папеньки! – громко промолвила Марья Яковлевна под влиянием досады своей на него.

Ранцова, смеявшаяся чему-то в это время с Веретеньевым (Ашанин, обойдя кругом стола, сидел теперь против них, подле Шигарева), повернулась опять к ней:

– C’est un parent a vous, n’est ce pas6?

– Да, beau-frere7, на сестре мужа моего покойнаго женат был… С состоянием был большим человеком, все в картишки проиграл, – добавила