Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич
Перелом. Книга 2 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
Она внимательно поглядела на него, отвечала коротким кивком и, опершись затем головой об руку, принялась с какою-то иронической поощрительностью глядеть на тетку, как бы говоря: «Ну, ну, продолжайте это ваше забавное называние, где не мужчину даме, a даму мужчине представляют»…
Овцын, в свою очередь, насмешливо улыбаясь, встал и заходил по комнате.
Расходившаяся Марья Яковлевна продолжала:
– Алексей Федорович Шигарев, старинный наш приятель… A это племянник мой по мужу, Овцын, – сказала она, указывая на него, – большой забавник, – сочла она нужным прибавить от избытка блаженных чувств, – зол на весь мир, предваряю вас.
Тот, закусив побледневшие губы, круто повернул на каблуках и воззрился в лицо Троекурову:
– Точно так-с, фамилия моя – Овцын, но овечьей кротости в себе не питаю!
Кавказец, безотчетно сжав брови, серьезно поглядел в свою очередь ему в лицо.
– Бодает! – скорчив гримасу, отпустил Шигаров. – Из Овцыных в Козловы просится.
В стороне от говоривших послышался будто какой-то мышиный писк: сочувственно смеялся обрадованный карлик Памфил Иванович.
– В Козловы готов, но никак не в паяцы! – отрезал Овцын, вызывающими глазами глядя на зубоскала.
– Иринарх Федорович! – раздался вдруг твердый и чистый голос Киры. – Оставьте! Сядьте ко мне!
Он подошел и опустился на прежнее место с дрожавшими еще от гнева и торжества губами.
Марья Яковлевна гневно поглядела на них, готовясь, надо думать, отпустить опять колкость, – на сей раз и по адресу племянницы, когда в комнату вступило новое лицо.
Это был известный в те дни всей Белокаменной Фифенька Веретеньев, светский жуир, заменивший давно переселившегося на службу в Петербург Чижевского[9] в должности Vortänzer’a3 московских балов, дирижировавший ими повсюду, в «maisons huppées»4, как на купеческих свадьбах (Фифеньку «нанимали» бородачи на эти торжества, уверяли злые языки), облекаясь в эти дни в сочиненный им особого рода фрак с обтянутыми белым атласом обшлагами и подбойкой, – добрейший и беспутный малый, безбоязненно говоривший по-французски, как испанская корова, и вообще безграмотный, как семилетний школьник; находивший средство проедать и проигрывать тысяч пятнадцать в год на мифический капитал какого-то, никогда им самим невиданного, костромского леса, «который», утверждал он, «под Москвою стоил бы по крайней мере пятьсот тысяч», но, к несчастию, находился в таких местах, где и гроша медного за это добро никто ему дать не хотел; доживший тем не менее без печали в этих условиях до сорокалетнего возраста и мечтавший теперь, для увенчания своей карьеры, «подцепить какую-нибудь миллионную приданницу из Рогожской», над раскольническими учреждениями которой состоял он одно время, по милости влиятельных сестриц, смотрителем от правительства. Таково было общественное положение Фифеньки, самого популярного в ту пору персонажа в Москве.
Красный, хохочущий, с двумя недостававшими у него спереди зубами, вбежал он в комнату, пришепетывая и присвистывая в пустое отверстие этих зубов и махая от входа хозяйке обеими руками:
– Марья Яковлевна, даму вам привез, une femme… quelle encore! (то-есть в вольном переводе: «Какая еще!»). Первый сорт, из Петербурга… На Воздвиженке еду в санях, смотрю: на боку карета, колесо отлетело. Я сейчас: «стой!» кричу, выскочил; слышу женский голос: «Выпустите меня, ради Бога!» Я ей: «Madame, – говорю, отворяя дверцу, – 5-soyez si bon, sortez». A она как вышла, я так и крикнул: «Ольга Елпидифоровна, déesse! Как вы здесь, куда?» A она мне говорит, что к вам… Скажите пожалуйста!.. «Asseyez, говорю, plus vite dans mes traineaux»-5…
– Вы ее привезли, madame Rantzof, где же она?
И Марья Яковлевна поднялась с места.
– В передней у вас обтирают ей платье; прямо ведь из кареты в снег выскочила…
– Саша, ступай скорее, прими! – поспешно молвила ей мать.
– А, Троекуров, mon cher, давно ли? – присвистывал тем временем Фифенька, кидаясь к нашему герою (он имел талант быть знакомым и на «ты» со всем миром) и принимаясь обнимать его. – Приедешь в клуб ужинать?.. Здесь дохлятиной кормят, – прошептал он ему уже на ухо.
В соседней комнате слышался звонкий голос петербургской гостьи:
– Нет, нет, merci, я никогда не простужаюсь, да и ног я совсем не промочила, на мне были меховые ботинки… Quelle aventure6! – молвила она со смехом, появляясь на пороге залы и быстро кивая шедшей навстречу ей хозяйке. – Если бы не Фифи…
– Да, Филипп Андреич нам сейчас говорил… Не ушиблись вы? – заботливо допрашивала Марья Яковлевна.
– Нет, ни малейше, цела и невредима!
– A карета ваша что же?
– А, право, не знаю!.. Наденут колесо, приедет, вероятно; кучер знает куда…
– A если там сломано и нескоро поправить можно?.. Я тогда прикажу для вас мою карету заложить, – любезно предложила хозяйка.
– Ни за что! – вскликнула Ранцова. – Я в санях поеду; погода теплая.
Ашанин с поклоном и протянутою рукой быстро подошел к ней:
– У вас карета извозчичья?
– Да.
– Так это его долг приехать с этою или с другою каретой. Позвольте, я это сейчас устрою.
И торопливо, как бы с тем чтобы не слыхать возражений своей предусмотрительности, он вышел из комнаты.
Марья Яковлевна повела торжественно петербургскую даму к своему дивану (изящный туалет Ранцовой производил на нее невольно импонирующее впечатление) и усадила подле себя, сказав при этом Памфилу Ивановичу, продолжавшему все так же стоять на своем табурете у шашечного стола: «Убирайся, будет!»
Ольга Елпидифоровна обняла быстрым взглядом старушечий чепец на голове Лизаветы Ивановны, сморщенное как старое яблоко лицо карлика, восточную физиономию приживалки с чулком и повела его, прищурясь, на сидевшаго тут же Троекурова: «Москва pur sang7, не правда ли?» – говорил этот насмешливый взгляд. Но глаза его не отвечали на ее вопрос. Ему досадно было присутствие самой ее здесь, да и занят он был совсем не тем… Он с каким-то враждебным и осторожным любопытством поглядывал со своего места на «странную» девушку, склонившуюся над пяльцами посреди залы. Его покоробило и от небрежного кивка ее на его поклон, и от «неучтивой выходки» ее в поощрении «этого длинноволосого мусьяка», – и он безотчетно старался теперь прочесть в чертах ее лица смысл и повод всего этого. «Не вульгарность это, не mauvaise éducation8, – говорил он себе, он чутьем это чуял и понимал своим долгим светским опытом, – а что-то крайне независимое, надменное и презрительное. Она, видимо, глубоко убеждена в превосходстве своем надо всем, что здесь. Откуда это, с какого права?..» Но ничего прочесть он не мог: девушка не отрывала глаз от своей работы и только иной раз, казалось издали Троекурову, выражала чуть заметным движением головы одобрение или сочувствие тому чему-то, что, наклоняясь к ней чрез пяльцы и подергивая губами, говорил ей
