Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она отделилась от стены и поклонилась больному глубоким поклоном:

– Простите, Елпидифор Павлыч, если в чем согрешила вам!.. А впрочем, четыре годика прожили вместе, не жаловались ни разу… Счастливо вам оставаться! Кому прикажете хозяйство завтра сдать?

Он слушал ее оторопело, с широко, судорожно раскрытыми глазами, не разумея, видимо, ничего из выслушанного им разговора, кроме того, что она покидает его, уходит…

– Да ты что, обезумела? – забормотал он опять, дрожа всем телом и судорожно кривя побелевшие губы. – Я… я не хочу… Я не пущу тебя!.. Не смей!..

Она надменно глянула на него:

– Я вам не крепостная, Елпидифор Павлыч! Вольная я птица, вдова купецкая, куда хочу, туда и иду.

– А! – взвизгнул он вдруг отчаяным кликом, как бы внезапно вспомнив. – Ты к Степке к этому, к подлецу Торженкову!..

– A и опять моя на то воля, к нему иль не к нему! – слегка побледнев, ответила она на это и направилась к своей двери.

– Анфиса!..

Она и ухом не повела на этот стон, на этот хрип…

– Анфи…

То был какой-то уже не человеческий голос, она вздрогнула и обернулась.

Голова Елпидифора Павловича валилась безжизненным мешком через ручку кресла, вниз, на руки едва успевшего подставить их пораженного ужасом зятя…

XI

1-Une fois que la chimère est née, ils la recueillent chez eux comme un passetemps de salon; ils jouent avec le monstre encore petit; ils n’imaginent pas qu’il puisse jamais devenir une bête enragée et formidable-1.

Taine. Ancien régime.

Марья Яковлевна Лукоянова принимала по пятницам в своей большой, полукруглой гостиной, украшенной теми двумя неизбежными колоннами, оштукатуренными под мрамор, без которых, как известно, не могла обойтись ни одна гостиная в московских городских домах, построенных после пожара Двенадцатого года. По случаю возвращения своего из Петербурга (о чем заранее известно было ее знакомым) и названных ее в гости вагонных своих спутников она отдала приказание, помимо двух стоявших ламп, освещавших в эти дни комнату, зажечь еще пару из дюжины старинных, полинялого зеленого цвета с золотом кенкетов, висевших, очевидно, кругом ее стен более в видах украшения, чем практической пользы. Кенкеты чадили немилосердно, и хозяйка уже два раза высылала с ними красноносого Архипа «промыть их, вычистить и новыми фитилями заправить», на что он злобно возражал ей, унося их, что «они с самого царя Гороха не воздержны, потому в них жесть давно прогнила насквозь, а не то чтоб фитиль, али мыть»… Сама она, сидя на диване, массивная, простоволосая (чепцов на себе она дома не терпела), с огромным, твердым, похожим на кирасу корсетом, подымавшимся чуть не до горла и заканчивавшимся чуть не у колен ее, играла в шашки со стоявшим против нее на табурете по другой стороне небольшого столика карликом Памфилом Иванычем, при чем щелкала его легонько по крохотному носу, когда он проигрывал (выигрыш свой, определенный в две копейки ассигнациями за партию, Памфил Иваныч каждый раз аккуратно вписывал своими детскими ручками в книжечку с карандашиком, которую вынимал с лукавою улыбочкой из бокового кармашка своего чистенького сюртучка). За нею, в глубине, образуемой впадиной окна в толстой стене, сидела приживалка, горбоносая старая дева, грузинского происхождения, Катерина Борисовна Амилахвари, полуседая, с огромными коровьими глазами, в темной юбке и большом шерстяном платке, повязанном накрест по широкой, отвислой груди, и вязала чулок. Пред нею стоял старинный наш знакомый Шигарев[8], все так же продолжавший разыгрывать шута в московском обществе, и занимался дразнением ее. Дразнение состояло в том, что он заводил с нею речь о первом попавшемся предмете, но непременно в вопросительной форме, и что бы ни ответила она, он вытягивал длинное лицо и произносил тоном чрезмернейшего удивления:

«Браво, брависсссимо,

Катерина Борисссссовна!»

На что она, в свою очередь, неизменно фыркала в отместку: «А ты – рыжий пес!», хотя Шигарев никогда рыжим не был, а в настоящую пору был даже лыс, как тыква, и походил всегда гораздо более на пигалицу, чем на благородное животное, именуемое псом. Александра Павловна на противоположном конце залы сидела за круглым столом с Ашаниным и рассеянно улыбалась какому-то его рассказу.

Он, в нетерпеливом чаянии новой встречи с Ольгой Елпидифоровной Ранцовой, приехал спозаранку к Лукояновым и застал обедавших у них Шигарева и племянника покойного мужа Веры Яковлевны, Иринарха Овцына, молодого человека, с которым мы не замедлим познакомить читателя.

Почти по самой средине комнаты, между двух ее колонн, стояли длинные пяльцы, наполовину прикрытые простыней. По открытой части натянутой канвы быстро двигались, вышивая какой-то пестрый ковер, длинные пальцы сидевшей за этой работой молодой девушки. Она была почти полголовой выше Александры Павловны, несколько еще худа и нескладна, хотя ей уже минуло девятнадцать лет, и широкий склад ее плеч говорил о несомненном пышном развитии ее организма в весьма недалеком будущем. Русые волосы, с тем особым каштановым оттенком, который англичане называют auburn2, собраны были в одну огромную косу над белою, высокою и тонкою шеей. Глаза были у нее совсем почти зеленые, холодные, – какие-то пронзающие и недосягаемые вместе с тем глаза, – которыми она, казалось, могла как ясновидящая сквозь стену читать в душе других, но которые не давали никоим образом другим проникнуть в свою очередь в ее душевную глубь. Выдавала она себя, как арабская лошадь, лишь говорящим движением своих подвижных, тонких до прозрачности ноздрей да высокомерным очерком красивых, твердо вырисованных и, видимо, неохотно открывавшихся губ… Ее мало обычный, почти странный облик мог многим не нравиться, но никто бы не прошел, не заметив ее… Девушка эта была княжна Кира Никитишна Кубенская, двоюродная сестра «Сашеньки».

Против нее сидел Иринарх Овцын, господин лет двадцати трех, с белокурыми жидкими волосами, зачесанными за уши, белым бескровным лицом и несколько подслеповатыми серыми глазами, с заметною опухолью кругом век. Черты его были довольно правильны и недурны, но судорожное выражение, казавшееся присущим его длинным, узким, то и дело подергивавшимся губам, давало общему характеру его наружности нечто как бы злое и ехидное. Росту он был среднего, худощав; одет был и держался с намеренною, казалось, небрежностью и нескрываемою презрительностью ко всему окружающему.

– С одной стороны, сила и энергия молодого поколения, с другой – немощь и тупоумие отживающего старья – выбор, кажется, не труден! – говорил он девушке, покачиваясь на стуле,