Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Да, да, пожалуйста… И вот что: устройте, чтобы все по-прежнему, как привык папа, чтобы эта… Анфиса подала ему чай и оставалась при нем, сколько нужно… Ведь вы тут же будете?

– Конечно, тут, Оля, куда же мне! Не беспокойся, я уж постараюсь, чтобы все как следует…

– Ну и прекрасно!.. Пошлите мне Амалию одеваться!

Через час наша петербургская дама, в 13-demi-toilette модного тогда цвета bordeaux-13, с кружевною наколкой на гладко причесанных волосах и с темным веером в обтянутой серою перчаткой руке, прошла из своей комнаты в спальню отца, поглядела на него, как бы для убеждения себя, что он действительно спит и, следовательно, не нуждается в ней, и затем направилась в переднюю. Ранцов поспешил за нею.

– С тобою, Олечка, мой Сергей поедет, я его привез с собой из Никольского.

– Без ливреи! – вскликнула она. – Так я его и возьму!..

И, закутавшись в шубу, вышла на крыльцо.

– Дом Лукояновых на Арбате, знаешь? – спросила она у возницы подкатившей кареты.

– Как не знать-с? – самодовольно произнес он со своих козел. – Нам по Москве все дома господские известны.

– Ну так и вези туда! Adieu14, Никс! – послала она в виде конфетки на прощанье подсаживавшему ее мужу – и уехала.

Ранцов вернулся в дом. Акулин все еще не просыпался. Никанор Ильич вынес из своей комнаты (кабинета Елпидифора Павловича) привезенные им из деревни счетовые книги, разложил их в гостиной на столе, перенес туда свечи из комнаты жены и принялся проверять итоги по винокуренному заводу, внимательно прислушиваясь вместе с тем к малейшему шороху, чудившемуся ему в покое недужного.

Много времени прошло таким образом… Но вот из спальной донесся до него звук продолжительного зевка и вслед за тем звон колокольчика.

Он вскочил и устремился туда.

– Что, батюшка, проснулись? – спрашивал он, подбегая к больному. – Что, как вам?

Елпидифор Павлович сидел выправившись в своем кресле и глядел на него бодрым взглядом.

– Ничего, выспался… Поздно?

– Десятый в начале.

– Во как хватил! – засмеялся он слегка. – Чай пить пора!..

– Я сейчас прикажу.

– Ты скажи Анфисе: у нее всегда вовремя готово…

Никанор Ильич зашагал к двери «экономки»… Она по-прежнему была заперта замком изнутри.

– Анфиса Дмитриевна, – проговорил он, наклоняясь к щелке, сквозь которую пробивалась струйка света, – Анфиса Дмитриевна, батюшка чаю просит!..

– Сейчас! – послышался чрез несколько секунд неторопливый ответ ее.

– Что она говорит, что? – заволновался в своем кресле Акулин.

– Сейчас, говорит, подадут, – ответил Ранцов.

– Скажи, чтоб сама шла сюда, чтоб сама! – нетерпеливо закомандовал больной.

Тот наклонился опять к замочной скважине:

– Батюшка просит вас, Анфиса Дмитриевна, самих прийти сюда.

– Хорошо, приду, – отвечала она все так же неспешно.

Но дверь по-прежнему не отворялась, а из дверей гостиной выступил Федька, держа в одной руке поднос с двумя налитыми стаканами и корзинкой в другой, с лежащими в ней сайкой и грудой сушек. Все это он опустил на столик подле кресла барина и, отступив от него затем на несколько шагов, стал в выжидательную позу, заложив руки за спину.

Больной вдруг страшно закипятился:

– Что это такое, что это за чай! Разве я так пью! Где кипяток, где чайница?.. И зачем ты… зачем ты!..

– Не могу знать-с, приказали мне подать, – возразил ухмыляясь «малый».

– Кто приказал? кто приказал? болван ты этакой…

– Известно кто-с: Анфиса Дмитревна приказывали.

Елпидифор Павлович конвульсивно заметался в подушках:

– Не смей, не смей!.. Вон, мурло дурацкое, вон, мерзавец, и чтобы не смел ты никогда входить ко мне!.. Анфиса, Анфиса! – кричал он, уже не помня себя.

Федька испуганно скрылся… В то же время щелкнул замок в двери Анфисиной комнаты, и сама она появилась на ее пороге.

– Что это вы криком-то кричите, Елпидифор Павлыч? – проговорила она своею певучею московскою интонацией. – Только себе вредите.

Он разом смирился, завидев ее; щеки его запрыгали от волнения, глаза заискрились радостным блеском.

– Ты не сердись, Анфисушка, – залепетал он, – сама видишь, без тебя и порядку никакого нет…

Она, не отвечая, поглядела на него с места и медленно закачала головой.

– Да что ты там стоишь? Подойди ты сюда, скажи слово!

Она двинулась и остановилась у стены, насупротив него, все так же не разжимая рта.

– Не видать мне тебя отсюда, темно, – заволновался снова недужный. – Никанор Ильич, родной, подай сюда свечи!

Ранцов пошел за ними к окну и поставил их на стол, на котором стыл поданный Федькой чай.

Елпидифор Павлович поднял здоровую руку и лихорадочным движением сбросил с них зеленые колпачки. В разбежавшемся свете вырисовалась на темном фоне обоев стройная фигура «экономки», со строгим выражением на бледном лице.

– Что ты молчишь все, Анфисушка? – тоскливо заныл он, тяжело приподнимаясь на своем кресле и подаваясь телом вперед, чтобы лучше рассмотреть ее. – Сердишься ты, что ли? За что? Говори, не томи ты меня, Христа ради!

Она еще раз закачала головой и громко вздохнула:

– Было времячко, да прошло; пели пташечки, да слетели. Не Анфисушка я вам, Елпидифор Павлыч, ни что… Была хороша, a теперь не нужна стала, Бог с вами!

– Да что это ты говоришь, что! – со страшным перепугом воскликнул он.

– Что говорю? – бесстрастно отвечала она. – Известно что… Прощайте, счастливо вам оставаться!..

– Да ты… с ума… сошла… ты…

Язык его путался.

– Успокойтесь, ради Бога, батюшка! – тревожно заговорил Ранцов, быстро наклоняясь к нему и обнимая его за спину. – Я, право, не знаю, что это вздумалось Анфисе Дмитриевне…

– И ничего мне не «вздумалось», барин, это вы напрасно, – проговорила она на это с холодною усмешкой, – a только что без меня вернее, говорят, будет, и сами вы себе спокой найдете, и все…

Ранцов покраснел до самых волос:

– Если вы насчет того, что жена моя могла сказать, – заторопился он возразить, – так вы не так, поверьте слову, поняли, Анфиса Дмитриевна… Потому она и сейчас вот, как уезжала, говорила мне, чтобы непременно попросить вас к батюшке, по-прежнему чтоб… Она очень хорошо понимает, что он привык к вам… и вы, так это хорошо все… Она понимает, поверьте, a что если она иной раз скажет по живости своего характера, так вы не обижайтесь на нее, очень прошу вас, потому она, поверьте, самая прекрасная по душе женщина.

Она дала ему договорить, пристально и с какою-то презрительною жалостью глядя на него.

– Вам лучше знать про них, барин, – промолвила она нараспев, – недаром, знать, мужем ее прозываетесь. А мне что ж на них обижаться! Коли б еще ровня! А то ведь не по одной дорожке бежим, но из