Секреты цветов - Салли Пейдж

– И о какой сумме идет речь?

– Ты остановишься только на уик-энд. Всего-навсего семьсот евро.

– Ты что, шутишь? – Слова вылетают прежде, чем она успевает подумать, однако впервые в жизни ей не хочется взять их назад.

– Не понимаю, почему ты возмущаешься. Это престижное частное шато, а не какая-нибудь занюханная гостиница. – (Эмма чувствует, что мать пытается заставить ее плясать под свою дудку.) – Непохоже, чтобы ты нуждалась в деньгах. – (Ну вот, старая песня. Эмма не сказала матери, сколько денег получила по страховке после смерти Уилла, и та не оставляет попыток это выяснить.) – И тебе будет полезно встретиться с новыми людьми. – (Непохоже, чтобы новые знакомые матери вообще были в курсе, что у той есть дочь.) – Люди найдут это странным, если тебя не будет на моем торжестве. – (Что не более странно, чем то, что мать не приехала на похороны моего мужа.) – Послушай, Эмма, у меня нет времени на уговоры. Ради всего святого, это будет чудесно. Можно подумать, я уговариваю тебя сходить к дантисту!

Ты даже не приехала на похороны Уилла.

Повторение этой мысли, как ни удивительно, позволяет сохранять спокойствие. Обычно, когда голос матери становится особенно настойчивым, Эмма сдается, так как знает, что будет дальше. Привычка, выработавшаяся за долгие годы, за десятилетия; привычка, от которой она, похоже, не в состоянии избавиться.

Но прямо сейчас она думает о приторном, опьяняющем запахе лилий Мадонны и говорит:

– Мама, я не приеду.

В трубке становится тихо, и когда Эмма концентрируется на острие этой неестественной тишины, у нее в голове проносятся самые разные мысли. Неужели она наконец нашла в себе силы дать отпор своей матери? Неужели все дело в разговоре с Клем – с женщиной, посоветовавшей не быть такой, как ее мать? Может, подействовало выпитое вино? А может, все дело в том, что она снова говорила по-испански и думала о своем отце?

Точно выверенные слова разрывают тишину:

– Ты приедешь. Ты не должна быть настолько эгоистичной.

– Я не приеду.

– Нет, ты приедешь, – повторяет мать. – Я уже всем обещала, что ты присмотришь за детьми.

Господи! Да что она за человек такой?!

– Придется поискать кого-нибудь другого.

Эмма слышит свистящий вздох. Она не может точно сказать, кто из них издал этот вздох: ее мать или она сама, но инстинктивно приготовилась к тому, что будет дальше.

– О, я понимаю, в чем дело. – Мать говорит медленно, взвешивая каждое слово, и, не торопясь, наносит удары. – То, что у тебя нет детей и ты живешь только для себя, выявило в результате все худшее в тебе. Ты всегда была эгоистична, никогда не умела ладить с людьми. Тебе непременно нужно было быть не такой, как другие.

Эмма пытается думать о совете Клем. Пытается думать о том, как сидела на солнце в ее садике. Пытается сохранить веру в себя.

Но мать на этом не останавливается, она еще не закончила:

– Может, если бы у тебя была семья, ты бы меньше зацикливалась на себе и больше думала о других… Ты никогда не ставила Уилла на первое место… и всегда была эгоцентричной… И я удивлена, что он…

Мать продолжает говорить, и ее слова проникают прямо в нутро Эммы: в то самое место, где ей не суждено носить ребенка. Они проникают прямо в сердце – туда, где она хранит свои секреты, спрятанные так глубоко, что никому не дано их узнать.

Когда больше нет сил терпеть, она выключает телефон.

Чтобы выкинуть все мысли из головы и перестать дрожать, Эмма концентрируется на дыхании. Короткий вдох, длинный выдох. Будучи ученым, она знает, что это может обмануть мозг за счет высвобождения химических веществ, способных подавлять адреналин. Вдох через нос: раз, два. Выдох через рот: раз, два, три, четыре. Спокойно, медленно – никто не должен заметить.

В последний раз она практиковала такое, когда стояла на коленях в замерзшей грязи, зажав в кулаке подснежники: она раскачивалась и дышала.

Эмма смотрит на плывущий перед глазами прилавок. Она понятия не имеет, как вернулась в бар. Ее дыхание тяжелое и отрывистое. Она вытягивает руки, чтобы проверить, не дрожат ли они, но слезы застилают глаза.

Тогда она кладет ладони плашмя на деревянную столешницу, словно это каким-то образом не даст ей отключиться. Эмма чувствует, как по лицу струятся слезы, из носа течет ручьем, но единственное, что она может делать, – продолжать дышать.

Рыдания надрывают грудь и сотрясают тело. Она оплакивает мужа, которого потеряла, и ребенка, которого у нее никогда не будет, она плачет из-за всего того, что упустил Уилл; она плачет из отчаяния и страха, так как знает, что все кончено.

Эмма слышит голоса, но не в состоянии разобрать слов. Она смутно чувствует, как кто-то дотрагивается до ее спины и берет за руку. Она не реагирует и продолжает плакать. Она видит, что слезы капают на столешницу из баобаба, и от этого рыдает еще сильнее. До нее вдруг доходит, что она еще никогда так горько не плакала, и в голове на секунду проносится мысль, что нужно взять себя в руки, но облегчение от возможности дать выход своей боли оказывается сильнее ее.

Она отдается этому ощущению, подобному чувству освобождения после долгого путешествия.

Когда Эмма наконец более-менее приходит в себя, то обнаруживает, что сидит за маленьким пластиковым столиком в нише на кухне, отделенной от основной части помещения. Она смутно припоминает, как Роберто отвел ее сюда, одной рукой придерживая за локоть, другой – обнимая за талию и при этом что-то нашептывая на испанском. Помнится, она еще тогда подумала, что он наверняка стал бы отличным партнером по бальным танцам – настолько уверенно он провел ее через весь зал.

Подняв глаза, она встречает его озабоченный взгляд.

– Прошу прощения, – с трудом выдавливает из себя Эмма, автоматически переходя на язык, которому научил ее отец.

– Не стоит вести себя слишком по-английски. Не нужно извинений, – говорит Роберто, тоже по-испански.

Эмму трогает и удивляет его неприкрытое возмущение. Она пытается улыбнуться, но ничего не получается: ей хочется или спать, или плакать. Невозможно представить, чтобы ей хоть когда-нибудь вновь захотелось сделать что-то другое.

Роберто пододвигает к ней чашку чернильно-черного кофе. Затем кладет в кофе сахар и протягивает маленькое бумажное полотенце – вытереть лицо. А не за этим ли столом Роберто пьет по утрам кофе и разрабатывает меню?

Он передает ей маленькое сладкое миндальное печенье:

– Вам нужно поесть.

Эмма смотрит на сдобное печенье в своей