Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

были ею меры для устройства жизни в то же подобие незабвенного Шипмоунткасля. Заказаны были новая каменная ограда и лев с гербом на воротах, знакомые уже нашему читателю. Многочисленная, оплывшая от бездействия в продолжение долгого отсутствия господ дворня была заранее обмыта, выбрита, острижена, облечена в безукоризненные черные и ливрейные фраки, обута в сапоги без каблуков, – «чтоб на ходу не стучали», писала княгиня своему управляющему, – и мягко выступала теперь по коврам и паркетам, внимательная, степенная и безмолвная… Из-за границы ожидались оставленные там всякие экипажи. Присланным из Москвы живописцем изготовлена была для большой гостиной копия с портрета старика князя Шастунова, так как князь Ларион не соглашался на перенесение оригинала из своих покоев, а по понятию Аглаи Константиновны 15-«dans un premier salon надо непременно un portrait d’ancêtres»-15… Monsieur Vittorio, главный исполнитель ее распоряжений и мажордом, вел бдительный надзор за порученными наемным и дворовым мастеровым всякими переделками и починками по дому и ходил каждое утро со своими книгами и доносами к княгине, которая проверяла первые до малейшей копейки, а по вторым клала собственноручные, большею частию строгие, резолюции… Распределение времени «однажды навсегда» велось по хронометру покойного князя Михаила Васильевича, который Vittorio приказано было носить в кармане жилета «в особом кожаном мешочке» и по которому поверялись через день все часы дома. Трапезы имели чисто английский характер: утром в 10 часов сервировался первый завтрак, breakfast – чай, масло, яйца, картофель и холодная говядина; в 2 часа пополудни подавали второй завтрак, luncheon, – вернее, целый обед из 4 блюд, только без супа и без сладкого. Обедали в шесть, «car ces estomacs russes ne pourraient jamais attendre plus longtemps»16, рассудила Аглая Константиновна. Между завтраками предоставлялось каждому делать из себя что угодно; от 3 часов до обеда предполагались прогулки или поездки «en commun17, любоваться на виды», – время это теперь занято было репетициями. «Для серьезных людей» подле столовой устроена была readingroom, читальня, где на большом круглом столе разложены были «Indépendance Belge» и «Journal de St. Pétersbourg»18, какие-то выписываемые по старой памяти бывшею посланницей «Hannoversnachrichten» и из русских «Северная пчела» и «Современник»19, «pour être au courant de la littérature nationale»20, покровительственно говорила владелица Сицкого…

Но английские порядки княгини Аглаи Константиновны приходились, видно, «не по зубам», как выражался исправник Акулин, большинству соотечественников, под предлогом репетиции наехавших к ней из окрестностей, в расчете на бесцеремонные обычаи стародавнего барского хлебосольства. Пораженные вестью о белых галстуках и платьях декольте к обеду, отяжелевшие помещики и распустившиеся в деревенской лени соседки поспешили убраться по домам и, трясясь в своих доморощенных бричках, долго и злобно, с высоты своего оскорбленного дворянского достоинства, обзывали бывшую посланницу «кабацкою павой» и «зазнавшимся раскаталовским отродьем», – что, впрочем, нисколько не помешало тому, что в тот же вечер, на двадцать пять верст кругом, вытаскивались из старых сундуков залежалые фраки и отставные мундиры, и всякие Аришки и Палашки кроили при свете сальной свечи разновиднейших фасонов кисейные и барежевые платья, «на случай», приказывали им господа, «соберемся как-нибудь к Шастуновым опять»… В Сицком остались обедать почти исключительно участвовавшие в спектакле. Пулярки, во избежание новой обиды их или нового скандала с их стороны, заботливо поручены были отъезжавшими мамашами ближайшему надзору и покровительству образованной окружной.

XIX

Люблю я час

Определять обедом, чаем1…

Пушкин.

Обед был отличный, а сервировка его еще лучше. Хозяйка, сидевшая между Чижевским, генерал-губернаторским чиновником и Зяблиным, с самодовольною улыбкою поглядывала на свое великолепное серебро от Стора и Мортимера[18], богемское стекло и саксонские тарелки, на безупречную tenue2 своих гостей и переносилась мыслью к далекому Шипмоунткаслю: «c’est presque aussi cossu chez moi que chez les Deanmore3!», думала она свою ежедневную в эту пору думу, в то же время приклоняя ухо к сладким речам, которые нашептывал ей слева «Калабрский бригант»… Разоренный московский лев, много денег и трудов положивший в свое время на успешное, впрочем, Печоринство в московских салонах, вел с самой зимы правильную осаду миллионам княгини Аглаи Константиновны. Представленный ей вскоре после возвращения ее из-за границы, он направил было батареи свои на княжну Лину, но весьма скоро сообразив, что из этого ничего не выйдет, начал громить ими самое маменьку, и, как имел он поводы думать, небезуспешно. Сорокалетней барыне нравились его разочарованные аллюры, его молчаливые улыбки и сдержанные вздохи, сопровождаемые косыми взглядами направляемых на нее несколько воловьих глаз. И когда князь Ларион, который терпеть его не мог, спросил ее однажды: «Что, вам очень весело бывает с господином Зяблиным?», она покраснела и недовольным тоном отвечала: «Ne letouchez pas, Larion, je vous prie, c’est un être incompris4!» Князь прикусил губу, покосился на нее с тою сардоническою усмешкой, какую постоянно вызывали в нем ее трюизмы, и отрезал: «Болван и тунеядец, ищущий приданого!» С тех пор он вовсе перестал замечать «бриганта»; Зяблин уже не отставал от княгини и с каждым днем почитал себя ближе и ближе к своей цели… Он был теперь особенно в ударе, после того как она сказала ему в театре, что он будет очень хорош в костюме Клавдио, и отпускал ей нежность за нежностью.

Чижевский, высокий, рыжеватый молодой человек лет 26-ти, со смелыми карими глазами и высоко приподнятою головою, вследствие чего почитался московскими львицами за непроходимого фата, был на самом деле душа-малый, веселый и в то же время мечтательный, вечно влюбленный платонически в какую-нибудь женщину и всегда готовый выпить бутылку шампанского с хорошим приятелем. Неистощимый рассказчик, он передавал своей соседке, Софье Ивановне, один из удачнейших своих анекдотов и внутренне удивлялся, что вместо ожидаемого им громкого смеха на лице ее едва скользила снисходительная улыбка. Но Софье Ивановне было не до анекдотов. Она украдкою следила взглядом за племянником, сидевшим на конце длинного обеденного стола, и тосковала всею той тоскою, которую читала на его лице. Он сидел между Духониным и Факирским, бледный и безмолвный, не подымая ни на кого глаз и едва притрагиваясь к своей тарелке, и безучастно внимая какому-то оживленному спору, затеявшемуся, казалось, между его соседями.

Более счастливая, чем Чижевскому, доля выпала Шигареву, которого хозяйка, с тайною мыслью обеспечить за собою любезность «Калабрскаго бриганта» на все время обеда, посадила по другую сторону одной московской тридцатилетней княжны, своей приятельницы, только что перед самым столом приехавшей в Сицкое. Шигарев, слышавший о ней как об очень умной девушке, счел