Разговоры в рабочее время - Нелли Воскобойник

В нашем отделении Войка попала в совершенно необычную и противоестественную для нее среду. Ей были абсолютно непонятны три главные потребности ее израильских сверстников: потребность в симпатии, дружелюбии и снисходительности. Войка не нуждалась в этих глупостях сама и не собиралась дарить их другим. Инстинкт твердил ей, что в готовности старших врачей обучать и честно рассказывать секреты профессии кроется какой-то подвох. Однажды во внезапном порыве откровенности она сказала своей напарнице: «Мы должны выкрасть у них специальность!» Она не ожидала, что специальность ей подарят или отдадут без боя, и сражалась за нее, как Сид Кампеадор.

Войка работала больше всех и все свободное от работы время сидела за толстенными книгами и онкологическими журналами. Никаких баек, пересказов любимых сериалов, историй о дедушкиных подарках и проказах детей она не выносила и не только сама не инициировала, но и демонстративно отворачивалась, если этим занимались другие.

Когда во время наших длительных обсуждений больных, завотделением, утомленный рутиной и безнадежными случаями, баловал нас своими историями, сплавленными из еврейского юмора и французского остроумия, Войка нетерпеливо барабанила пальцами по столу и при первой же паузе говорила: «Может быть, теперь мы перейдем, наконец, к следующему больному?!» Даже при нашей сверхслабой субординации такое выступление было непростительной наглостью, но оно всегда гасило смех и возвращало разговор в профессиональное русло.

Войка обожала двух своих дочек-погодков. То есть это в ее системе координат она их обожала, а в нашей была на два градуса теплей равнодушия. Когда подошло время главного экзамена, Войка, как и все остальные экзаменующиеся, получила двухнедельный отпуск для подготовки. Однако целыми днями торчала в больнице. Я спросила ее, почему она не занимается дома, как все остальные. Она раздраженно ответила, что дома дети больны, у младшей дочери вообще температура под сорок и она плачет целыми днями, мешая матери сосредоточиться. Поэтому муж-спортсмен занимался лечением детей, а Войка с рассвета до ночи сидела в университетской библиотеке и пользовалась всеми благами тишины.

Разумеется, она с блеском выдержала завершающий экзамен, еще через несколько месяцев сдала экзамен на получение американской медицинской лицензии и уехала со всей семьей на два года в США делать свой феллоушип – то, что в мире других наук называется постдокторатом. Из Америки она не вернулась. Любая больница готова была на любые бюрократические и финансовые уловки, чтобы заполучить такого врача.

В ее мире не было «Маленькой ночной серенады» и лоджий Рафаэля, не танцевал неподвижно многорукий Шива, и хэйанские дамы не писали кисточками изящных стихов на рисовой бумаге; перипатетики не беседовали, прогуливаясь в садах Академа, а искусственный соловей не пел китайскому императору. Там не играли «Битлз» и белый агнец не приносил себя в жертву на алтаре Ван Эйка. Там не погибла Герника и не пала Троя; седобородые мудрецы не спорили о трактатах Вавилонского Талмуда, и Шалтай-Болтай в ее мире не свалился во сне. От края до края, от горизонта до горизонта ее мир наполнен онкологией, о которой она знает все.

И если у кого-нибудь, не дай бог… то, на всякий случай, Войка – профессор медицины в госпитале Энн Арбор, штат Мичиган.

Аристократка

Марина Ароновна приходит на проверки каждые три месяца. Тогда, по молчаливому уговору, как бы я ни была занята, я поднимаюсь на этаж выше, где расположена наша клиника, захожу в кабинет доктора М. и перевожу их беседу.

Каждый раз гадаю, как она будет одета. Ее туалеты элегантны и сдержанны, как у герцогини в будний день. Цвет блузки в точности повторяют туфельки на очень маленьком каблучке. Юбка на два тона темнее манжет, безупречно посажена по фигуре и идеально отглажена. Прическа, украшения, часы, сумочка, немного косметики – розовая помада только чуть-чуть коснулась губ – все напоминает мне о фрейлинах последней английской королевы. Я думаю, они говорят так же негромко, вежливо и твердо, как Марина Ароновна.

Год назад она тяжело болела. Приехал ее сын с женой. Сын – знаменитый профессор из знаменитого европейского университета. А жена – милая покладистая женщина, привычная к несгибаемой безупречности свекрови. Пока больная была в сознании, она еще раз (по ее словам, последний) отказалась переехать в дом сына. Потом ей стало хуже, и около месяца она находилась в тех туманных краях, из которых ворота святого Петра видны лучше, чем озабоченные лица медсестер и врачей. Потом Марина Ароновна стала медленно поправляться, и сын уехал в свой университет.

При нашей следующей встрече она сказала о нем: «Павлик такой непрактичный! Ничего не может сделать как следует». Я только вздохнула: те, кто присуждали ему престижнейшую премию по теоретической физике, думали иначе.

Через месяц уехала и невестка.

Марина Ароновна регулярно приходит на проверки. Врачу говорит, что чувствует себя хорошо. Легко ориентируется в ворохе медицинских документов, часть которых приносит на прием, а часть получает от врача. Ничего не переспрашивает. Аккуратно вкладывает каждую бумагу на свое место в изящный бювар. Улыбаясь, благодарит доктора и выходит из кабинета. Я обычно провожаю ее до выхода из больничного корпуса. По дороге мы беседуем.

Я спрашиваю:

– Марина Ароновна, вам восемьдесят девять лет – отчего вы приходите одна, без сопровождения? Разве социальные службы не должны предоставить вам помощницу?

– Ну конечно у меня есть сиделка, – отвечает моя собеседница. – Но, видите ли, ей за шестьдесят. Она старая больная женщина. У нее опухают ноги. Ей было бы тяжело ехать в такую даль. Она, знаете ли, когда покупает продукты, звонит мне по телефону, чтобы я спустилась и помогла нести сумку.

– Отчего же вы не поменяете ее? – изумляюсь я.

– Я-то справлюсь, – отвечает Марина Ароновна, – а помощница моя к жизни не приспособлена, нездорова, ленива… надо же и ей как-то жить…

Чужая душа – потемки

У меня была сотрудница Элен… я бы сказала – подруга, но, к сожалению, я не могла дружить с ней. Она была исключительно нежная натура, чувствительная и добрая. Рядом с ней я чувствовала себя грубой, как трактирщик Паливец. Мы иногда говорили о театре и живописи, и ее суждения были тоньше и многозначнее моих.

Элен участвовала в каких-то акциях в защиту животных и просто физически не могла переносить проявлений гомофобии или мужского шовинизма. Все клише, которые казались мне картонными, ее реально волновали и трогали. Она была хорошо образованна, любила поэзию и носила в волосах живой цветочек. Собственно, я зря говорю о ней в прошедшем времени. Вероятно,