Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Телефонный звонок из коридора раздается резко, выводит из мыслей о былом. Меня зовут к трубке. Подскакиваю, спотыкаюсь об отставленную бутылку и долетаю до аппарата на стене. Пластик теплый, будто его недавно гладили утюгом.

– Ассемблер, – ее хриплый от курения голос, – привет.

Эля.

– Привет, – отвечаю, чувствуя, как мое лицо мгновенно покрывается испариной. В общаге душно, хотя майский ветер из окна едва не рвет фикусы на подоконниках.

– Есть разговор. И пир горой, не хочешь-ка прийти? У Пюпитра. Коньяк французский, икра черная. Настоящая, Ассемблер. Не эта твоя студенческая сгущенка.

– Ты серьезно? – Мой голос звучит глупо. Пытаюсь представить себе нашего «любимого» гэбиста и «пир» в его исполнении. Больше всего это похоже на сцену из абсурдного сна.

– Очень серьезно. – Эля почти мурлычет. – Жду на Остоженке.

Трубка гудит в моей руке, силится выругаться. Опускаюсь на стул. Все-таки Эля. И имя ее как нож в желудке. Приятный, но все же нож. Стоит ли идти? Конечно, нет. А пойду? Разумеется.

Элька всегда была вне категорий. Не виделись почти полгода, а вспоминал же, блядь. Это не любовь, это наркомания. Чувство к ней похоже на плохой приход: тебя выворачивает, а все равно не можешь оторваться. От ее хрипловатого голоса, резких движений, полного пренебрежения ко всему, что я считал разумным.

Мелахберг говорил, что у Эли шиза. Не буквально, но звучало так, будто диагноз. Да и разве можно быть полностью здоровой, желая облить Мавзолей святой водой?

Я же наверняка буду смотреть на нее из-за угла, сжимая «Зенит», и ощущать, как у меня внутри все крушится.

Стала так далека от меня, что почти нереальна.

И сейчас, сидя на жестком стуле, гадаю: может ли кто-то быть настолько свободным, чтобы жить вот так? Или это и правда вялотекущая шизофрения?

– Ты идешь? – спрашивает Серега, высунув голову в коридор. У него в руках полупустой стакан, лицо грустное.

– Да. Точнее, нет.

Он про огурцы и портвейн. А я решаю про свое. Конечно, решаю. Жрать икру и смотреть на Элю – вот оно, счастье ебаное.

Остоженка встречает меня полным безразличием. Фасады домов как лица стариков – помятые, потрескавшиеся, но излучающие упорство. Навстречу тянутся запахи: то перегретого асфальта, то свежевыложенной брусчатки, то чьего-то вчерашнего супа, вылитого в помойку.

Вот она, явочка Пюпитра, находится в одном из таких домов, которые не ремонтировались с хрущевских времен. Снаружи – бежевое, внутри – густо прокуренное, в оранжевом свете абажуров. Дверь открывает он сам: крепкий, с глубокими складками под глазами.

– А, это ты. Проходи, – говорит, без улыбки.

Эля сидит на диване в углу, прижавшись спиной к плюшевой подушке с растрепанными кисточками. Волосы взбиты спутанным облаком, в красном платье, которое обтягивает так плотно, что кажется, будто ткань сейчас треснет и мир увидит Элину истинную, безжалостную форму. Смотрит на меня, прищурив грязные глаза, и я боюсь, что этот взгляд прожжет дыру прямо в грудной клетке.

Едва киваю ей, не решаясь даже на короткое прикосновение. Эля словно этого и не замечает – только перекидывает ногу на ногу.

– Ну что, молодежь, – Пюпитр хлопает меня по плечу так, что хочется кашлянуть. – Раздевайся-разувайся. У нас тут все культурно. Как в буржуазном салоне.

На столе уже выложены бутерброды. Толстенные ломти буженины, черная икра, которая пахнет морем, и французский коньяк, сияющий жидким золотом. Мой желудок взвывает от воспоминаний про общажные макароны.

– Семья твоя в порядке? – спрашивает Эля, кидая на Пюпитра ленивый взгляд, пока тот разливает коньяк в пузатые рюмки.

– А что моя семья? Что-то между Политбюро и цирком шапито, – отвечает с тяжелой иронией. – Жена по-прежнему коллекционирует стеклянных пуделей, дочь уже два года учит китайский, чтобы когда-нибудь выйти замуж за миллионера из Шанхая. А сын… сын пошел-таки в художественную школу. Говорит, хочет рисовать что-то по мотивам соцреализма.

– По мотивам? – Эля фыркает, прикрывая рот рукой.

– Да. Его вдохновляет, как я ухожу на работу. Утром. В костюме. С портфелем. Как, мол, настоящий госслужащий.

Понимаю, что начинаю млеть от коньяка и тяжелого тепла квартиры. В голове появляется легкий шум.

– А что, круто, – говорю, чтобы как-то вступить в разговор. – Не все дети вообще видят родителей в костюме. У нас вот в общаге лишь халаты. Или тренировочные штаны.

Пюпитр вяло смеется.

– А ты, Эля, – говорит, в упор глядя на нее. – Как? Все еще спасительница мира? Или уже устала?

Эля дергает плечами.

– Устать от этого нельзя. Мир каждый день предлагает новые вызовы.

Сарказм в ее интонации так густо размазан, что даже непонятно, шутка это или очередная ее философия.

– А что за вызовы? – спрашиваю, откусывая от бутерброда с икрой. Слюна заполняет рот, черная икра – драгоценное топливо, которое до сих пор не придумали заменить чем-то искусственным.

– Например, объяснить людям, что стоять в очереди за югославской стенкой – это оксюморон.

Пюпитр фыркает, заливая смех в рюмку коньяка.

– Это не вызов. Это диагноз.

Эля улыбается краешками губ. А я сижу, пялюсь на нее и думаю, что лучше б она вообще не говорила. Тогда мне было бы проще.

– Ну что, – тянет Пюпитр, откинувшись на стул. Спинка жалобно хрустит, сопротивляется его весу. – Сейчас же весеннее обострение. Чем порадуешь, Элечка? Опять что-нибудь подожжешь? Или на этот раз решишь быть оригинальной?

Эля прищуривается, водит пальцем по краю рюмки.

– У меня все под контролем, – отвечает, голос ее на мгновение становится прямо приторным.

– Под контролем? – Пюпитр усмехается. – Твой контроль всегда заканчивается моими связями в милиции и моими же деньгами на штрафы. В этот раз, знай, вытаскивать тебя не буду.

– Ну и не надо, – бросает Эля резко, отворачиваясь.

Напряжение повисает в воздухе. Хочется сказать что-то, а горло пересыхает от внутренней дискуссии: молчать или вмешаться.

– Ладно, не обижайся, – протягивает Пюпитр, но в голосе ни грамма раскаяния, одна тонкая провокация. – Просто интересно. Уж надеюсь, ты не собираешься сотворить что-нибудь в духе венских акционистов? Все-таки крови у нас в стране и так хватает.

Эля хмыкает, но уголок ее рта дергается, будто она все же подумывает взять эту идею на заметку.

– Терновые венцы – это слишком просто, – говорит. – Кровь, кишки, да, красиво. Но несколько банально уже. Это, как сейчас говорят, too mainstream.

– Да ты что! – Пюпитр драматически поднимает брови. – Прямо уничижительный отзыв о Ницше наших дней. Или ты просто боишься признать, что они более сумасшедшими были, чем ты?

– О да, конечно. Они такие честные, обожрались своей честностью. И если еще раз приплетешь меня к этим венским мясникам, я тебе точно устрою перформанс.

– Ну, Эля, это не аргумент. – Смотрит пристальнее некуда, хочет же просканировать, вывести из себя.

– Аргументы оставлю для милиции. Ты ведь сказал, что не придешь.

Сцепляются взглядами, два гребаных фехтовальщика. Искры летят, а я сижу между ними, как кролик на шоссе, пытаясь не попасть под фары. Или под капот.

– Ну, как по мне, – решаю, что пора хотя бы попытаться уладить эту холодную войну, – перформанс должен все-таки что-то значить, а не просто шокировать.

Оба насмешливо переключаются на меня.

– Ой, Ассемблер, – Эля закатывает глаза.

– Да, студент, – вторит ей Пюпитр. – Помолчи-ка пока.

Я краснею, стараюсь скрыть это за глотком коньяка, но тот лишь распаляет жар внутри.

– Ладно, – продолжает Пюпитр, поднимая рюмку. – Выпьем за искусство. Но только настоящее.

Чокаемся, и в звоне рюмок слышится странная симфония. Каждый из нас что-то сказал, а истинные слова так и остались невысказанными, запертыми в стекле.

Не помню, как я распрощался с Пюпитром, порядком нажравшийся во всех смыслах, как сговаривался с Элей, целовал ее в подъезде и уверял, что все ж сниму ее коварную акцию, для истории, блядь, радикального искусства. Ничего почти не помню. Или не хочу вспоминать.

Проведя два дня в полукоме, вдруг просыпаюсь в коме ином – снежном, хоть и май, тягучем, липком – ощущение, что кто-то залил мне в голову клейстер, а потом размазал это все по гортани. Паника не просто стучится в сознание, она ломает дверь. Лежа на скрипучей кровати, пялюсь в пятно на стене, которое вместо Африки или Австралии напоминает теперь полноценную карту мира. Или расколотое зеркало. Не знаю, как это работает. Хочется немедля