Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Слова звучат пощечиной, но, что хуже, он снова прав.

В общаге часами лежу на продавленной кровати, уставившись в стену.

«Африка», дикий красный материк, раскрошился до неузнаваемых черт. «Австралия» цела, но подточена змеей с уголка. Серега сидит рядом, играет с приемником, болтает о пойманной французской станции, но я уже минут десять как отключил звук. Серегины слова – просто белый шум, фон к этому унылому натюрморту.

– Слышь, Володь, ну ты не дури, а? – доносится самая проворная частичка сквозь слой внутренней ваты. – Ты же понимаешь, она тебя в могилу сведет. Или ты ее. Других вариантов тут нет.

Лишь дышу, медленно, будто боюсь, что воздух тоже может порваться тонкой паутинкой.

– Да хрен с ней, с этой Элей. Ты молодой, у тебя голова варит. Экзамены нормально сдать нужно тебе. Вот что важно, а не это ее… искусство. Она не стоит твоих нервов, Володь.

Поворачиваюсь к нему. На обоях около Серегиной макушки следы от пальцев, кто-то давно цеплялся за них, чтоб не утонуть в подпитии. Точно не я, но ощущение все равно клейкое.

– Не надо, Серег, – выдыхаю. – Не надо мне рассказывать, что правильно, а что нет. Я сам знаю. Все вы правы. Все. Ты, Мелахберг, Пюпитр. Даже комендантша, что вчера на кухне орала, мол, выгляжу как «один из этих наркош». Все вы правы, черт побери.

Серега тихо фыркает и встает. Вытянулся немного за зиму, руки длиннее кажутся. Полуполнота его почти не пугает – напротив, Серега ощущается как-то жестче иных костистых, особенно когда обнимает.

– Ну и что тогда? Если понимаешь, то какого хрена валяешься здесь, как дохлый таракан? Давай, собирайся, пойдем в кино.

Интонации его ложатся в грудину подогретым вином. Для блезиру хмыкаю.

– Блядь, я ж прям чую, что Элька успела стать моей частью. Отрезать ее – как руку свою ампутировать. Или голову.

Серега вздыхает, и я слышу, как он шаркает к выходу. Скрипит половица. Хитро оборачивается, манит за собой. И я все-таки встаю.

Алик удосужился выбить свои пылесборники на стенах, входим, уже не впадая в перманентный чих. В центре крохотный стол, на котором гордо стоит «Электроника ВМ-12». Видеоаппарат почти ручной сборки, подарок дядьки военного, который Алик притащил сюда в начале зимы. На этой штуке мы успели посмотреть все – от «Звездных войн» до какой-то японской херни, где люди в резиновых костюмах изображают монстров.

Алик колдует, запуская своего «Конформиста». Фильм трещит, будто его прогоняют через мясорубку, изображение дергается, а звук едва отличается от шороха пленки. Но это ничего. Это нормально. Алик садится рядом с нами на засаленный диван с деревянными подлокотниками. Толстовская борода тоже лоснится от чего-то неестественно блестящего – то ли от слишком жирного шампуня, то ли оттого, что Алик никогда не моет ее до конца.

– Ну че, – вытирая нос рукой. – Фильм, как ты хотел, стильный. Италия, фашисты, все как в жизни.

Серега фыркает и запускает себе в рот семечку. Семечки – его новая мания. Куда бы ни шел, всегда в кармане лежит, кажется, килограмм.

– Алик, а ты понял, о чем он? – смачно вытаскивает шелуху из зубов. – Или просто по антуражу торчишь?

– Да ты сам в первый раз едва ль вкумекал, – парирует Алик, нажимая на кнопку. – Заткнитесь, сейчас начнется.

И начинается.

Чем дальше идет фильм, тем сильнее меня подводит дыхание. Этот Марчелло Клеричи – он как будто я. Только вместо римских и парижских улочек – майская московская грязь. Вместо революционных идей – акционизм. А вместо пистолета – литровый бидон со святой водой в Элиных руках.

Кульминация накрывает меня ливнем, хлестким и внезапным. Герой просто сидит в теплом авто и смотрит, как убивают ту, кого он вроде бы любил. Не двигается, не вопит, не пытается вмешаться. Просто смотрит.

Сцена заканчивается, но я все еще застрял в ней. Дыхание вновь тяжелое, легкие залили цементом. Не замечаю, как Алик выключает фильм на титрах. Серега щелкает пальцами у меня перед носом.

– Ну че? – свое дежурное. – Кино-то гениальное, да?

– Да, – чужим надсадным голосом.

– Чего такой кислый? – хмыкает Серега. – Фильм, конечно, грустноватый, но это не повод лицо кирпичом делать.

– Да потому что я – этот Марчелло, – говорю, уставившись в потертый линолеум. – Я ее не спас.

– Блядь, – протягивает Серега. – Володь, это кино. Тебе-то че?

– Ага, кино, – бурчу, поднимая голову. – Только я такой же, как он. Стоял там и смотрел. Даже фоткал, мать его…

Серега кривится. Конечно, порчу ему весь вечер. Алик молчит, ковыряясь в своих залежах. Тишина.

– Ладно, – выдыхает Серега. – Только не начинай опять. Ты не мог ничего сделать, понимаешь? Не мог. Ее бы все равно менты забрали.

– Это не меняет дела. Вовсе.

Вдруг Алик подает голос:

– Слушай, Володь, ты сам-то понял конец «Конформиста»? Он не про то, как спасти кого-то. Он про то, как не потерять себя.

Но я уже ничего не хочу слушать. Только глазеть в пол. И не утонуть в той пустоте, которая успела заполнить комнату.

Проявленные той же ночью снимки лежат на столе вещественным доказательством моего безумия. Провожу пальцем по блестящей поверхности одного из них – смазанная тень Эли с ее дурацким бидоном, в этой самодельной красной джинсовке. Лицо Элино размыто, будто она уже тогда исчезала, превращалась в призрак. Другой снимок – менты, держащие ее за руки, грубо, по-кукольному.

Болезненно морщусь. Голова гудит. Эти снимки как запаянные капсулы с дерьмом, которые я сам открыл.

Проявлял их где-то час, в темной душевой, в среде плесени и сырости. Красная лампа и щиплющий нос уксус – проявитель. Каждая картинка, что выходила из раствора, казалась проклятием. Чем яснее становилось изображение, тем больше меня мутило.

Теперь шагаю через Москву с этими проклятыми фотографиями в пакете. Сквот Эли успел вовсе обветшать от разнопогодья, из почти вдавленного в землю окошка доносится что-то вроде перебивок The Cure, но чаще – тяжелая пустота.

Дверь открывает Карина. Белобрысая, с залакированной мертвой челкой, в бесформенной футболке с выцветшей надписью и зеленых узких брючках, нарочно протертых на коленях. Вечно заспанное ее лицо – Колька же наверняка снова херачил себя об стены всю ночь. И Элина акция ему вряд ли запретила ссаться в штаны.

– Здоровеньки булы, Володь, – говорит Карина, скромно и скорбно растягивая губы. – Слышала, ты был там…

Молча протягиваю ей пакет. Карина осторожно берет его, словно дал ей коробку с ядовитыми змеями.

– Фотки? – спрашивает, заглядывая внутрь.

– Фотки, – бурчу я, проходя мимо нее в одну из комнат.

Внутри все радует разбросанными треснутыми пластинками, душком пустых бутылок из-под «Столичной», объемной стопкой газет и чьими-то колготками. На стене висят мазки краски, которые, наверное, называются картинами.

Карина садится на пружинистый пуф, начинает разглядывать фотографии. Ее лицо кривится, глаза расширяются.

– Жуть какая, – на выдохе. – Ты-то как?

А я просто стою у окна, молча курю в форточку.

– Эля… она в психушке, – роняет Карина, и я напрягаюсь. – Увезли в Кащенко. Надолго, видимо.

Затягиваюсь сильнее, едва не обжигая пальцы, и бросаю бычок в жестяную банку.

– О ней в «Московских новостях» написали, – продолжает Карина, ковыряя ногтем коленку. – Коротенькая заметка. Гласность же. Типа «дерзкая художница попыталась облить Мавзолей святой водой».

– Святой водой… – сквозь зубы повторяю я. И внезапно взрываюсь: – Да вы все ебанутые! Ты, Эля, вся эта ваша компания! Гребаные «художники»! Думаете, это все игра? А Элька теперь в дурке!

Карина вздрагивает, но старается держать себя в руках.

– Мы просто хотим что-то поменять, – тихо говорит. – Мы хоть что-то делаем.

– М-да. «Делаем», – фыркаю. – Пытаемся воскресить Ильича. Я тоже раньше думал, как ты, Карин. Пока не начал сходить с ума. Мне не понравилось. Это просто… просто…

Не могу подобрать слово. Вместо этого хватаю с пола пустую бутылку, сжимаю ее в руке, хочу раздавить.

– Эле нужно было признание, – шепчет Карина, глядя на меня с укором.

– А мне? – кричу я. – Мне это нужно было? Видеть, как ее ломают? Как ее жизнь летит к чертям?

Карина молчит. В комнате воцаряется тишина, в которой слышу