Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

«Зенит» покоится на тумбочке в углу, верная моя собака, ждет своей команды. Я хватаю его дрожащими руками, зная, что на улице ему, вероятно, снова может достаться, даже больше, чем мне. Под куртку запихнуть его не так просто: ремешок цепляется за пуговицы, рукав сковывает движения. Проклинаю все это советское мастерство – камеры, сделанные из чугуна, куртки, которые будто шили из бронеплит.

Не умываюсь, не бреюсь, не чищу зубы. Тупо сижу на смятой постели. В комнате тихо. И тут, словно из ниоткуда, материализуется Серега. Как в дурных советских мелодрамах, он тут как тут: вихрастый, с перекошенной физиономией, перекошенным полотенцем на плече и в этой его рубашке, напоминающей клетчатую тетрадь, из которой вечно вываливаются страницы.

– Ты куда, Володь? – спрашивает, кладя руку мне на плечо. Голос у него напряженный, знает ведь уже, что я собрался вытворить.

– Отстань, – вырываюсь, натягивая куртку и засовывая «Зенит» получше, в самые недра, под ребра. В голове звенит, сердце колотится так, что можно гвозди вбивать.

– Ты бледный, как Ленин в Мавзолее. Может, не пойдешь?

Серега явно пытается включить заботливого друга, но у него это выходит так же натужно, как у меня – улыбаться на сходках общажных комнат.

– Отвали, Серег. Все нормально.

На самом деле ни хрена не нормально. Метро – моя временная передышка, но даже там все дышит чужим страхом. В вагоне битком: бабки с кошелками, школьники с ранцами, девчонки в пионерских галстуках, которые они уже почти разучились завязывать. Вонь одеколона смешивается с отрыжкой от дешевых мясных пирожков, которыми кто-то объелся в буфете. Сжимаю ремешок фотоаппарата под курткой, чую, как его холодный корпус бьется о ребра.

«Охотный Ряд». Выйдя из вестибюля, окунаюсь в другой мир: здесь все – парадное, порфироносное, блестящее кремлевскими звездами. Звенит марш из репродуктора, но мне кажется, что я слышу не музыку, а собственное дыхание, прерывистое, изношенную пленку на катушке.

Эля где-то там, среди толпы. Конечно, она появится. Конечно, она все устроит и всем покажет. И я буду там, чтобы это запечатлеть, чтобы… Чтобы что? Как будто пара черно-белых кадров поменяет…

Но вот подхожу к площади, сжав прочнее «Зенит», так, что он становится продолжением моих пальцев. Глаза жжет, веки предательски опускаются, но я заставляю себя смотреть. Глоток кислого воздуха – и вижу ее, Элю, как всегда, в отчаянии похожую на древнюю икону, облупившуюся и бесстыдно яркую одновременно. На ней джинсовка, перекрашенная в красное, и старые сапоги с заломами, в которых, наверное, умерло не одно поколение женщин.

Чмокает меня в губы наспех, резко, разрезом скальпеля, говорит что-то, голос ее вибрирует.

– Ты должен. Ты просто обязан, Ассемблер. Ты – моя камера, мой свидетель, мой сговор с вечностью.

Слова застревают где-то между моими прокуренными зубами и ее невидимыми губами. Элька не ждет ответа, а я и не хочу шевелить языком. Просто вгрызаюсь глазами в ее лицо, пока она рвется к Мавзолею.

Здесь утренний воздух пахнет то ли надвигающимся дождем, то ли московской безнадегой. Бидон со святой водой качается в руке Эли, дразняще и сломанно. Я отхожу плотнее к елкам, щелкаю затвором, пальцы трясутся, словно у школьника, впервые украдкой пробующего сигарету.

Эля снимает крышку, в упор смотрит на охранников. «Элька, не надо…» – хочу крикнуть, а язык вязнет во рту. Эля ритуально, отточенно, начинает плескать водой, брызги едва долетают до гранитной облицовки, недоумевающий охранник отмирает, вытирает капли с бровей.

Прохожие начинают останавливаться. Кто-то ахает. Кто-то, наоборот, хихикает, вытаскивая грошовые «Смены». Я снимаю на свой «Зенит». Щелк-щелк-щелк. Каждое фото как выстрел в мою совесть. Ноги не двигаются, спина прилипает к куртке, все тело дрожит, а глаза не могут оторваться. Хочется выбежать, схватить Эльку в охапку, унестись куда угодно, только бы не видеть.

Я стискиваю «Зенит», как оружие, но не могу сдвинуться с места. Колени подгибаются, в глазах темнеет.

Через минуту появляются менты. Двое в форме, с бритыми затылками, такими блестящими, словно натерты воском. Они тащат Элю за плечи, грубо, как мешок с картошкой. Сопротивляется, но они сильнее. Эля кричит, но звук тонет в мате ментов и гуле толпы. До меня почти доносится, как прохожие цокают языками.

Внезапно понимаю, что медленно падаю. Тело грузное, неподъемное. Немощно ползу за елку, прижимаюсь к земле, дыхание срывается, в голове пустота. Камера валится из рук. Ленин? Вечность? Да кому это вообще нужно…

Глава 14

Меня выворачивает изнутри, пока несусь по забитым людьми утренним улицам. Бархатно-растрепанно, красно в глазах от кремлевских стен. Толпа у Мавзолея растворилась за мной в беспорядочном гуле сирен, отдаленного грохота машин, вскриков. Несусь с жутко раскачавшимся метрономом в сердце. Кто-то сейчас ухватит за воротник. Или за волосы. Почти слышу, как воздух позади меня с хищным шипением разрезает чья-то лапа.

Паника растет, растекается чернильно. Элю забрали. Не могу перестать думать, что, если бы я крикнул, выпрыгнул из-за елки, остановил ее… Но я трус. «Зенит» под курткой ломает ребра.

Темные фигуры вырастают из-за углов, подъездов, ларьков с газировкой.

Каждое такси, обгоняющее меня, – патрулька. Каждая глухая «Волга» – гэбистская.

Перебегаю Садовую на красный. Прямо перед движущимся троллейбусом, который скрипит так, словно вот-вот раздавит меня.

Не замечаю, как едва ли не пол-Москвы остается позади – длинные гудящие проспекты, подсвеченные брызжущим солнцем, налитые зеленью кленов, лип, цветочных клумб с белесыми нарциссами, благородным фиолетом ирисов и нежными пармскими фиалками. Вот магазин «Продукты», откуда пробивается запах рыбы и уксуса. Где-то здесь должен быть поворот. Квадрат пруда, где пухнут лебеди и нельзя разговаривать с незнакомцами. Нахожу Венькин дом, вваливаюсь в подъезд так, будто за мной реально гонятся черти.

Мелахберг встречает меня в длинных полосатых спортивных штанах, босой и с заспанным лицом. На голове у него – клокастая прическа «психоделия-89», в этот раз реально похожая на тлеющий костер.

– Ты чего? – отводит глаза от голубоватого экрана «Рубина», что прокручивает в гостиной какой-то шумный боевик, щурится.

Не отвечаю. Просто валюсь на диван и начинаю судорожно тереть лицо. Венька приносит мне стакан зубровки, оставшейся от его недавней поездки в Варшаву.

– Давай, – пихает стакан мне в руки. – Это поможет.

Вылакиваю залпом. На секунду наступает пустота – теплая, раскаленная сковорода, прижженная к внутренностям.

– Элю… забрали…

– Ясно. – Мелахберг качает головой, безрадостно услышав подтверждение самопоставленному очевидному диагнозу.

Садится рядом, закуривает, облако дыма виснет над нами перьевым напряжением.

Когда Венька скептически щурится, глаза его становятся как прорези.

– Я знал, что так будет. – Голос утомленный. Знал же, сукин сын. – Элька не может просто нарисовать картину или, не дай бог, сшить что-то. А ты? Ты ведь, блядь, скоро сам растворишься, Володь.

Молчу в ответ на его насмешку. Потом киваю. Он прав. Я растворяюсь. Все, что я делаю, – это следую за ее безумием, как комета за астероидом. Астероид Эля, который все крушит, а я – пыльный хвостик, что фиксирует это на пленку.

– С ума схожу, – дрожаще, полупьяно. – Только… как она там? Когда ее забирали… У нее лицо было… даже не знаю.

Стискиваю голову руками. Слова застревают где-то в груди, я не могу дышать. Венька гладит по плечу, передавая липкое тепло своих узких ладоней.

– Ты не понимаешь, – через силу сипло продолжаю. – Я же почти… Я же цепью одной с ней связан. Как в этой песне… У «Наутилусов».

Мелахберг закатывает глаза так театрально, что может соперничать с любой Элиной акцией.

– Ты сейчас серьезно? – откидывается на диване. – «Наутилусы» твои вообще о другом. Не про то, как сойти с ума и приклеиться к девчонке, которая, прости господи, слишком любит могилы и кишки. Ты вообще знаешь, про что «Скованные одной цепью»? Про тюрьму, Володь. Про цепи, которые никто не выбирал. А ты свою цепь выбрал сам. И, как сказать-то… Ключ от нее у тебя в кармане, короче.

– Думаешь, я мог все остановить? – спрашиваю, глядя ему прямо в глаза.

Венька кивает, затягиваясь глубже.

– Конечно, мог. Мог не приходить. Или хотя бы сказать «нет». Но ты