Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

Всю дорогу, почти тридцать часов мы ехали втроем, четвертый человек не появился. Присесть за стол пожилые супруги мне так и не предложили, я ходила пить чай на боковое место и вновь взлетала на свою полку. Мужчина и женщина по-прежнему раздражали своей невоспитанностью, нетактичностью, неумением вести себя в общественном месте, своим молчанием и своими разговорами. Разговаривали они только когда принимали пищу, все остальное время кряхтели, сморкались, кашляли и вздыхали. Мужчина украдкой дымил в туалете, и запах его вонючих, наидешевейших сигарет противно висел в воздухе. Мне очень хотелось пойти нажаловаться, но я сдерживалась. После очередного перекура я пролепетала что-то вроде «меня тошнит», а он ответил: «Ты ж не беременна». Его жена, видимо, испугавшись, что я могу сказать проводнику, решила задобрить меня яблоком – вытянула вверх руку, в которой только что держала носовой платок. «Съешь», – единственное, что она мне сказала за всю дорогу. На яблоко налипли крошки от печенья, от него пахнуло копченой курицей.

Ни найти, ни придумать крупицу бога ни в нем, ни в ней не получалось. Едем дальше, три чужих человека. Супруги воткнулись каждый в свой сканворд и время от времени задавали друг другу вопросы и друг друга поддевали:

– Как?! Ты не знаешь кто написал «Три товарища»? Ну ты и дура!

– Так ответь, кто, умник!

– У дощечки своей спроси.

Я вдруг ощутила себя частью их жизни. Представила, что, например, единственная возможность продолжить свой земной путь – заботиться об этих людях, быть рядом изо дня в день, вести беседы, есть за одним столом… Какая пытка! Муж и жена, лет сорок, наверное, а может, и все пятьдесят прожившие друг с другом, стали, похоже, настолько близки и так хорошо друг друга знали, что вновь сделались чужими. Ведь чужой – это тот, о ком ты не знаешь ничего или знаешь слишком много.

На станциях мы, будучи далеко не скоростным, не фирменным, а лишь скромным пассажирским поездом без биотуалетов, стояли подолгу. Чем ближе к Ростову, тем теплее сентябрь. Несколько раз за день я выходила из поезда, стояла под солнцем, даже купила крупных семечек у худющей маленькой старушки, мне почему-то стало жаль ее. Голос ее был мягок, добр, ласков, а глаза ясны и взгляд глубок. Когда старушка, отдав мне газетный кулек, прошла мимо нашего вагона, я сыпанула на асфальт. Мгновенно слетелись голуби.

В детстве я увидела, как на дядю Витю – дедушку с первого этажа – сел голубь, на грудь сел, когда гроб с дядей Витей во дворе стоял. Тетя Нина, жена его, прошептала тогда: «Ангел по душу Виктора прилетел». С тех пор мне казалось, что всякий голубь рассчитан на одного умершего человека, что когда людей хоронят, голуби прилетают, чтобы забрать душу на небо. И когда я видела много голубей, стаи голубей, я представляла много мертвых людей. В доме, где я жила, часто умирали, в год – три-четыре человека, и я бегала смотреть, как прощается с жильцом двор. Мне почему-то не страшно было смотреть, меня завораживали похороны, но я не любила, когда плачут, мне нравилось, когда тихо переговариваются. И я каждый раз ждала голубя и очень волновалась, потому что лишь однажды, когда прощались с дядей Витей, я увидела птицу и услышала голос тети Нины: «За душой прилетел». К нему прилетел, а ко всем остальным опаздывает… Душа останется под землей и уж не выберется на небо никогда.

Уже во взрослой жизни я все еще иногда всерьез думаю, что каждый голубь, пусть даже самый облезлый и помоечный (уж каков человек, таков и его голубь), приставлен к душе, у каждого голубя – свой покойник, и если голубя не подкормить, он не успеет вовремя долететь, сесть на грудь и отнести душу на небо. Конечно, я понимаю, что ерунда это полная, а все же не подкормить не могу…

Маленькая, воздушная, почти святая пожилая женщина с семечками. Хотелось догнать ее и купить еще. Я скормила птицам почти все, оставив себе лишь небольшую горстку. Чтобы отучить меня от привычки лузгать, мама говорила, что перед продажей в горячие семечки люди погружают ноги, это избавляет от боли в суставах. Я представила, как старушка лечила ноги в этих семечках и, пока сидела, погрузив по щиколотку, мастерила из газеты кульки, а когда боль ушла, и семечки остыли, она аккуратно высыпала их в бумажные конусы и поспешила к поезду.

Проводник велела пассажирам вернуться. В тот день горстка семечек была единственной моей едой, и я не испытывала чувства голода, и, несмотря на духоту, мне не хотелось пить. И вдруг я поняла, что купила не потому, что пожалела старушку, а потому, что мне позарез нужно было что-то от нее, кусочек ее получить, потому что одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в ней не надо искать крупицу бога, не нужно ее выдумывать и цепляться – она вся и есть бог. И когда она умрет, к ней прилетит самый белый голубь на свете и отнесет ее душу на седьмое небо. А голуби моих попутчиков рваные, грязные, вечно голодные, сколько ни сыпь им – клевать не перестанут, да и за душой опоздают…

К вечеру все мои гаджеты разрядились, а спать еще не хотелось. С болью чистюли-перфекциониста я отметила, что простыни моих соседей сползли с матрацев, да и сами матрацы норовили съехать с полок, плоские подушки задавлены были тяжелыми головами проживших целую жизнь людей.

Когда уже начали спускаться сумерки, состав наш вновь встал минут на двадцать, но не на станции, а просто на путях – мы пропускали скоростной поезд. Супруги, думая, что это полноценная остановка, отправились было подышать, но проводник их не выпустил, и мужчина, должно быть, упрашивал открыть дверь, чтобы, стоя в тамбуре, покурить. Минут пять их не было. За это время я успела стряхнуть простыни и без единой морщины натянуть их на матрац, взбить подушки и выбросить, наконец, готовый разорваться от мусора хиленькии пакет, вместо него повесить пустой. Сделав это, я вновь взобралась наверх и отвернулась к стене. Не знаю, то ли меня сильно раздражал неряшливый вид, то ли хотелось как-то позаботиться об этих тяжелых во всех смыслах людях, то ли мне было стыдно перед Богом за мое к ним раздражение, но интересно то, что, вернувшись, ни один из них не заметил перемену, не заметили они и отсутствия мусорного пакета. Как ни в чем