Карнавал судьбы - Кристиан Гарсен

— Действительно, — сказала Беатрикс Медоу-Джонс, хотя, не сомневаюсь, не слушала, — бедный Аластер, а этот скелет рядом с ним — что бы это могло значить? В газете говорится, он достаточно старый. Может быть, лежал в пещере еще до его прихода.

— Может быть, — сказал я.

— Все это путешествие было, чтобы убежать от смерти, — продолжила Беатрикс Медоу-Джонс с отсутствующим взглядом. — Бедная Хелен, погибла в девятнадцать лет на дороге, виноват идиотский водитель-лихач, мы были знакомы с первого класса. Отправиться в дальние края, чтобы сбежать от смерти, и умереть самому почти в обнимку с чьим-то скелетом…

Я записал несколько фраз в свой блокнот.

— То, что я вам сейчас рассказала, не имеет ведь ничего общего с темой нашей встречи? — строго спросила Беатрикс Медоу-Джонс, слегка сдвинув брови.

— Нет, — сказал я, — просто две-три мысли по личному поводу. Не волнуйтесь. Это не для моей статьи. Не берите в голову.

«Да, и зачем же тебе те пометки?» — спросит Марьяна спустя пару дней.

Глава 19

Фрейд и пожар в Бургтеатре

Вторая половина дня оставила ощущение потрепанности — такое же чувство бывает иногда после дневного сна: словно проваливаешься в ватную яму, куда с трудом проходят сигналы из внешнего мира. В памяти сохранилось разве что странное безразличие посреди огромной, почти непролазной толпы вокруг «Граунд зиро», смешанное, однако, с подспудным раздражением от признаков благоустройства места трагедии для туристов, а также с неизбежным волнением, тоже подспудным, заложником которого я все же, бесспорно, себя ощущал. Затем, в том же вялом состоянии, доехал на метро до своей гостиницы, провалялся часа три на кровати, переживая во сне отчаянное бегство через пустыни, лабиринты и норы по безнадежно запутанному маршруту, не имевшему ни начала, ни конца. После пробуждения я вернулся в мыслях к «Граунд зиро» и сказал себе, что на этом месте, где погибло столько людей, должны бы, вероятно, перекрещиваться тысячи «сознаний без тела», как сказала бы Шошана Стивенс.

Это напомнило мне прочитанную однажды историю о последствиях колоссального пожара в венском Бургтеатре[75], в 1881 году. Это был текст Бруно Беттельгейма[76], где говорилось, что император принял решение снести руины театра и построить на том месте ансамбль роскошных жилых домов с очень высокой квартплатой, которую предполагалось перечислять в помощь детям, осиротевшим в результате пожара. Однако никто поначалу не хотел снимать жилье в месте, где погибло столько людей. Одним из первых туда вселился Зигмунд Фрейд[77], на которого, по словам Бруно Беттельгейма, в последующем определенно давили мысли о сгоревших там людях, в том числе когда Фрейд оперировал идеями, приведшими его позднее к гипотезе о влечении к смерти, о деструктивных тенденциях в природе человека и о связи между сексуальностью и смертью[78]. Беттельгейм полагал, что Фрейд совсем не случайно переселился, чтобы разрабатывать свои теории, на квартиру с такой плохой аурой. Шошана Стивенс наверняка постаралась бы объяснить это тем фактом, что сознания, разлучившиеся с телами, зачастую осаждают место смерти своих хозяев и Зигмунд Фрейд подсознательно догадался либо даже знал об этом. В любом случае, по мнению Беттельгейма, Фрейд вселился в эту квартиру потому, что трагическое событие на том месте стоило жизни сотням людей[79].

Я решил больше не думать об этом, впрячься в написание тех нескольких строк, ради которых приехал сюда, даже если в глубине души хорошо теперь понимал, что приехал для другого. Задание было несложным, требовалось от меня не так уж много. Тем не менее я рискнул ввести в сюжет параллель с пожаром в Бургтеатре, случившимся на сто с чем-то лет ранее и совпавшим по времени с началом венского, а затем и общеевропейского декаданса[80], тогда же там зародился психоанализ, а вместе с ними эпоха модерна или, по крайней мере, новое видение человеком самого себя. «Зарю какого же искусства и нового понимания самих себя встречаем мы сегодня?» — статья завершалась примерно такими, довольно, должен признать, высокопарными словами. Еще я там процитировал одну фразу Клаудио Магриса[81], написанную задолго до знаменитого теракта в Нью-Йорке, говорит она даже не о Соединенных Штатах, но показалась мне достаточно интересной, чуть ли не вызывающей: «Для всякой державы, присвоившей право считаться витриной всемирной цивилизации, наступает время платить по счетам и сдаваться на милость тому, кто еще совсем недавно казался варваром самой низкой породы».

«Но вот те пометки, что ты делал в блокноте, например, когда сидел в кафе с Беатрикс Медоу-Джонс, — для чего они?» — снова спросит Марьяна спустя пару дней.

Мы сидели бы у меня, она на полуразвалившемся диване, с которого несколькими днями ранее Шошана Стивенс рассказывала мне безумную историю о Шеридане Шенне, я на потертом стуле напротив нее, свидетелем разговора была бы рыбка, крутящаяся слева от меня в своей банке.

«Пока что трудно сказать, — ответил бы я. — Ничего особенного. Там видно будет».

Однако за пару дней перед этим самому себе, сидящему в гостиничном номере, я сказал (в какой-то мере отвечая себе же, сидевшему вечность назад в нелепом салоне парикмахерской недалеко от дома), что на самом деле послания, которые я отправил себе в виде двух снов — один о норе, другой о путешествии в Сибирь, — должны были, несомненно, просигнализировать, что моя жизнь уже не совсем устраивает меня, что ощущение себя «грязной тротуарной плиткой» уже стало невыносимым, и что, вопреки оправданиям, вполне разумным, которые я для нее находил, мы ведь обычно щадим себя, этой жизни ужасно не хватало глубины, не доставало не то что бы смысла, а чего-то вроде, не знаю, как лучше выразиться, — скажем, толстой кожи. И вот внезапно произошло, возможно, именно такое событие, которого я ждал, хотя и не вполне отдавая себе в том отчет, способное изменить течение моей жизни: ко мне домой явилась Шошана Стивенс со своей невероятной историей, отозвавшейся отовсюду вокруг меня эхом. Конечно, — думал я, — дело не в том, что у Шошаны Стивенс случился приступ бреда, — а я, вопреки всем перекликавшимся между собой знакам, из которых успела сплестись сложная, обескураживающая меня сеть похожих сюжетов, упорно продолжал считать, что все это — плод фантазии. Нет, речь не о бредовой выдумке Шошаны Стивенс о Шеридане Шене, который якобы прежде был моим отцом, а теперь стал Джеймсом Эдвардом Ченом — по его поводу я, кстати, думал, что, в