Карнавал судьбы - Кристиан Гарсен

Кристиан Гарсен

Карнавал судьбы

Моей матери: она боится грозы, но не призраков.

Рождаясь, человек проваливается в сон, словно падает в море.

Джозеф Конрад[1]

Мчались они мимо струй океанских, скалы Левкадийской,

Мимо ворот Гелиоса и мимо страны сновидений.

Вскоре рой их достиг Асфодельного луга, который

Душам — призракам смертных уставших — обителью служит.

«Одиссея», Песнь XXIV (пер. В. Вересаева)

— Память об умерших, — сказал я Марьяне в конце этой истории, — память о мертвых располагает нас верить, что прошлое не осталось где-то там, позади. Сны, в которых являются нам мертвецы, превращают пропавших в нашедшихся, в скитальцев, вернувшихся после исчезновения без вести. Мы вслушиваемся в эти сны, потому что они обладают странной убедительной силой, пустившей корни в такие глубины души, где любая мысль всегда остается свежей. Это современная версия христианского мифа о воскрешении. Однако что собой представляет жизнь умерших, именно их жизнь, — я не знаю.

Марьяна слушала меня молча. Она думала об истории, которую я только что ей рассказал.

— Жизнь мертвых, — сказал я Марьяне, — не могу себе ее вообразить. Даже сейчас, когда сделал все, что от меня требовалось, в том числе невероятное и смехотворное, я не могу уразуметь, что представляет собой эта их жизнь, если она вообще бывает. И даже не уверен, что она должна существовать. Сегодня все закончилось, а продолжалось всего неделю, и вот я прокручиваю эту неделю в памяти и не пойму, что же с ней делать, я не могу просто вылить ее в поток дней и ночей, из которых складывается моя жизнь.

Марьяна слушала, не говоря ни слова и уже не глядя на меня, ее взор терялся где-то за окном, за деревьями и облаками, за громадой небесного свода, где-то в краях, о которых мне ничего не известно.

— Мертвые — это наши дети, — сказал я Марьяне, — мертвые рождаются из наших ночей, но дни у них с нами разные. Они живут в незыблемом перемешанном времени, времени зацикленном, таком же реальном, когда мы созерцаем его во сне, как движущееся по прямой физическое время, приютившее нас вместе с нашими повседневными мыслями, причем в глубине души каждый чувствует, что прямолинейное время — всего лишь иллюзия, однако вполне осознать это удается с трудом, потому что само мышление вплетено в эту иллюзию.

Марьяна согласно кивнула подбородком.

— В эти мгновения, которые мы ткем вместе с ними, — сказал я Марьяне, — в этом неторопливом переплетании нитей сна и бодрствования нам представляется, что настоящая жизнь протекает не столько в механическом повторении ежедневных жестов, сколько на этой странной нейтральной полосе, где жизнь не отделена от смерти, где их руки — руки мертвых — подают нам знаки, — сказал я Марьяне, — руки сильные и неболтливые, где нам что-то говорят их лица, дружелюбные и отстраненные, всегда спокойные, иногда улыбающиеся, и пусть мы не можем ощупать, но иногда все же касаемся их, совсем чуть-чуть, и легкий вздох, оставленный ими, еще долго слышится вокруг нас, когда мы уже покинули их, чтобы вернуться в линейное время обычного дня. Эта невольная связь с мертвыми подсказывает нам, что наши земные радости — всего лишь брызги пены, гульбища ряженых и кружение пыли, — сказал я Марьяне.

Она улыбалась.

— С этим я могу согласиться. Но что представляет собой жизнь мертвых, — продолжил я, — мне не известно.

Марьяна не сводила с меня глаз.

— А о чем же ты мне сейчас рассказывал?

— Я же сказал, сам не знаю, как мне с этим быть. Это похоже на разновидность искривления времени, прорыв сна в белый день, пролом в глухой стене между двумя несовместимыми мирами. Но может быть, это всего лишь моя заморочка, сплошной самообман? Не знаю. Что из этого, во всяком случае, следует, так это то, что теперь должен хотя бы написать о случившемся. Потому что мне нужно прямо сейчас распутать все это.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Глава 1

Жизнь в норе и экспедиция в тайгу

Можно сказать, все началось со звонка в мою дверь.

Нет, не так. Если уж рассказывать, как оно все было на самом деле, придется отступить глубже в прошлое. Начну снова.

Можно сказать, все началось с одного сновидения.

Я жил под землей, в большой норе, которую сам же и выкопал. Пространства там не так уж и много, однако достаточно, чтобы переждать несколько дней, если понадобится. Вход у моего убежища был довольно узкий, сначала почти вертикальный, потом расширяющийся. Лаз был очень глубокий и почти неприметный снаружи: для маскировки я натягивал на него кусок брезента землистой окраски. Чувствовал я себя в норе превосходно. В двух словах, был счастлив. Наслаждался ощущением, что наконец нашел место по своему росту. Странным, однако, в этом сне было то, что я прекрасно понимал: этот лаз существует не сам по себе, он своего рода символ или, вернее, это одновременно нора, в которой я живу, и книга, которую сейчас пишу. Помнится, сижу во мраке внизу, опершись спиной на земляную стенку, нащупываю кончиками пальцев корешки, они там торчат почти повсюду, и говорю себе, что книга, которую пишу, книга-нора, в которой сижу, облегает меня без изъяна, она и есть я сам.

Этот сон я вспомнил не сразу. Поднявшись с постели, более-менее механически привел себя в порядок, час спустя уже сидел в редакции, пытаясь причесать дрянную рецензию на дрянную книгу, на которую мне поручили дать отзыв, через четыре часа вернулся домой и лишь возвращая вымытую после обеда тарелку в кухонный шкаф я вспомнил тот сон. Он нарисовался передо мной, как суровая реальность, как пушечный выстрел среди монотонного гула обыденных дел. Словно удар по голове. Подровняв тарелку на полке, я присел. На несколько минут я снова погрузился в свою нору, или в воспоминание о норе. Если бы кто-нибудь мог видеть меня в этот момент сидящим в прострации, с пустыми глазами на диване, он бы принял меня за умственно отсталого, одурманенного каким-то веществом или опьяненного дремотой. Когда волны сновидения схлынули с меня (прилив длился совсем недолго, не более трех минут), я очнулся с убежденностью, совершенно нелепой, что