Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

случилось (Акулин указал глазами на руку), я, как только отошла голова, на другой же день, значит, говорю ей при нем, – язык-то у меня едва еще ворочался тогда: «Оле сейчас дай телеграмму в Петербург». – «Хорошо, говорит, сейчас». A он тут же с услугою. «Позвольте, говорит, я напишу и отвезу сам для верности на телеграф». Сел действительно к столу, написал, показал мне и ушел… Это, значит, в понедельник было, – нонче пятница… Тут опять сонливость на меня напала, без малого двое суток голову не мог от подушки оторвать. И сплю я, и не сплю, a глаз растворить не могу, лежу трупом бесчувственным… И уж не знаю, утром ли рано, ночью ли, только слышу я вдруг – шепчутся, a в уши так ясно мне голоса звенят: «Не встать ему ни за что!» Это говорит он. Это про меня, думаю, и так страшно стало мне тут; кому ж он это говорит? Только опять слышу, ее уж голос: «А ты послал депешу?» Ты! Она ему «ты», можете себе представить! Я бы ее, кажется, в другое время… a я и векой моргнуть не в силах, и чувствую только, лучше бы, кажется, умереть мне сейчас…

Он остановился, тяжело дыша и мотая головой…

– Что же, папа, дальше? – с возрастающей тревогой и любопытством молвила Ранцова.

– Не расслышал я или забыл что за этим, а только помню опять, она говорит: «Грех!» A он ей на это: «А у него-то самого (у меня, то есть, значит), откудова деньжищи?» И потом: «Мы с тобой навеки счастливы будем»…

Ольга Елпидифоровна побледнела и во все глаза глянула на мужа.

– И вы это так именно, эти слова самые и слышали? – обратился он с вопросом к тестю.

– Я тебе вот что скажу, – отвечал на это медленно тот, как бы снова силясь собрать разбегавшиеся мысли, – я тут сейчас опять в бесчувствие впал. A пришел я в себя наконец настоящим образом третьего дня, значит, в среду. Дал мне что-то доктор, голова освежилась, и тут я вспомнил – только так вспомнил, что сам не мог себе сказать: действительно или во сне я этот разговор их слышал. И спросил я тут: сколько я спал, и какой нынче день? – «Среда», – говорят. «Что же, говорю, до сих пор от Оли ответа нет? Послана ли ей депеша?» A она мне на это: «При вас, говорит, третьего дня написана и повезли на станцию». – «Видно, пропала, – говорю опять, – Оля непременно бы отвечала». – «Разве может то быть, чтобы пропала, когда Степан Акимыч сам ее свез?» – возражает мне на это Анфиса. Я тогда к доктору, – при нем это было: «Сделайте милость, – говорю, – Акинфий Николаевич, вы около самого телеграфа живете, отвезите вот новую депешу дочери, Анфиса сейчас напишет». Она села к столу и написала под диктовку мою – тихо, будто нехотя, писала-то, я все время на нее глядел; написала еще тут же письмо от меня к тебе, потому, думаю, пусть и Никанор приедет; доктор взял и депешу, и письмо и отправил тогда.

– Какой же тут сон! – воскликнула Ольга Елпидифоровна. – Это совершенно ясно: они рассчитывали, что вы… что вам не оправиться, и собирались прибрать ваши деньги, a для того чтоб им никто помешать не мог, телеграмму вашу ко мне не отправили!..

– Все он, все он, Оля! – захныкал еще раз больной.

– Да кто он, – скажите, пожалуйста, откуда вы его добыли?

– Не добывал я его, дочь моя любезная, сам он ко мне за куском хлеба пришел. Писарем у меня с полгода служил… Потому в ту пору выгнал его отец из дому за беспутство какое-то… Незаконный он, богатого одного, недавно вот помер, человека сын…

– Чей сын?

– Говорю, одного… Остроженко по фамилии, богач, оригинал был тут такой.

– А! Знаю теперь, знаю! – воскликнула она припоминая. – «Троекурова дядя»! – сказала она себе.

– Пригрел я его, опериться дал, – продолжал больной, – делу научил. Боек он, способный! От меня в сенат перешел, тяжебными делами теперь занимается, деньгу зашибать стал. Только корысти у него и злобы на людей несть конца; грызет его, что вот, мол, магнатом мог очутиться, а повернуло так, что ни гроша, ни имени… И из этой только злобы и корысти своей, – продолжал, все более и более волнуясь, Акулин, – подбился он к ней теперь. Ведь если б она решилась… ведь он бы тут же как липку обобрал ее, бедную, и бросил…

– Зачем вы такого человека пускали к себе, батюшка? – тихо промолвил Ранцов.

– Да разве я мог подозревать, Никанорушка! Ведь я ей верил, как в Христа ей верил!

И слезы уже градом полились из глаз бывшего частного пристава.

– Успокойтесь, папа, ведь нельзя так, – сказала ему строго дочь, – выпейте воды!

– Капель этих… Позови ее… Анфису… Она нальет мне…

– Зачем же ее звать? – возразила Ольга Елпидифоровна. – Я сама сумею вам накапать.

Она поднялась, подошла к столу и, пробежав рецепт, налила нужное в рюмку.

Он выпил, примолк и, прижавшись головой к подушке, робко поднял на нее глаза. Чувство своей немощи, очевидно, лишало его теперь всякой самостоятельности перед этою владычною его дочерью, которой он и так всегда побаивался.

– Что же вы думаете теперь делать? – дав ему успокоиться, категорично поставила она ему вопрос. – Раз уже в вас закралось подозрение, нельзя при вашем состоянии здоровья жить в вечной тревоге: это может иметь для вас очень серьезные последствия. Надо на что-нибудь решиться… Ее следовало бы удалить, папа, – промолвила тише и не сейчас петербургская барыня.

Он задрожал даже весь:

– Пожалей ты меня, Оленька… пожалей меня! – проговорил он таким жалким голосом, что Ранцов поднял на жену полные какого-то ужаса и мольбы глаза.

– Не я, батюшка, а вы хозяин в вашем доме, – поспешила возразить она на это, – я сказала вам мое мнение, вы вольны принять его или нет… Во всяком случае его, я надеюсь, вы перестанете пускать к себе, – добавила она с презрительным выражением на губах.

– Да, друг мой, да, – закивал он радостно головой, – я так рад, что вы теперь здесь… Так и прикажите малому моему, Федьке: в шею его, в шею!..

– И учтивее можно, – проронила свысока Ранцова, – только этого мало!

– Что же еще, Оленька, что? – растерянно проговорил он.

– Если, как вы говорите, «он ее наущает», она послушна его воле, так ведь опасность остается все та же. Вы, даст Бог, станете поправляться, мы с мужем уедем, и вы опять останетесь под épée de Domoclès3, что вас обворуют… Надо было бы