Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

каждую лавчонку своего торгового муравейника, недаром являлся сам «надзирать» за подчиненными ему квартальными при составлении ими описи движимости сколько-нибудь состоятельного должника, назначенной к продаже с аукционного торга. Он, очевидно, не пропустил ни единого из тысячи представлявшихся ему случаев приобретать дешево – если не всегда даром – художественные вещи, настоящая ценность и редкость которых в те времена и не ведомы были весьма часто их владельцам и которые угадывал Акулин и чутьем своим, и наглядкой, приобретенною долгими годами этого собирательства. Он не пренебрегал ничем. Тут были и картины, и старинная мебель, фарфор и бронза, мозаика и яшма, монеты и мраморные бюсты, – всякое добро, выставленное въявь или тщательно хранимое в глуби заветных ящиков…

– Да у него тут целый музей! – восклицала Ольга Елпидифоровна, проходя с мужем мимо всего этого неожиданного для нее художественного богатства (она еще в первый раз посещала отца после отставки в этом его давно купленном им доме, куда он постепенно отправлял свои приобретения, признавая неудобным «выставлять их напоказ» в казенной квартире) по узеньким коврикам, протянутым во всю длину веселых, светлых комнат, с бросавшеюся в глаза совершенно голландскою опрятностью. – Откуда это у него все? – спрашивала она с удивлением.

Ранцов не отвечал и продолжал идти за нею, вперя вгляд в носки своих сапогов.

– Оля, друг мой! – раздался из глубины последней комнаты, спальни Елпидифора Павловича, его взволнованный, уже полный слез голос.

Она поспешила переступить через порог.

Акулин сидел полулежа, протянув коротенькие ноги свои во всю длину, в старинном глубоком и удобном вольтеровском кресле, с большою подушкой за спиной и другою с левого боку, на которой лежала недвижно его отнявшаяся рука. Против него на стуле помещался смуглый, с ворохом черных волос, спускавшихся низко на лоб, довольно еще молодой человек в синих очках. За креслом Елпидифора Павловича стояла красивая, с широким развитием плеч и груди, лет двадцати восьми женщина, повязанная по-купечески шелковым платочком по светло-русым волосам, в шелковой синей кофте крестьянского покроя, из плечевых отверстий которой выступали широкие собранные у локтя полотняные рукава рубахи ослепительной белизны. Обе руки ее, пухлые и белые, с бирюзовым колечком на одной из них, лежали рядом на верхушке спинки кресла, как бы выжидая чего-то. Ее подернутое легким румянцем лицо и синие с поволокой глаза глядели чрезвычайно спокойно, мягко и умно.

– Оля! – повторил Акулин, ухватывая здоровою рукой за ручку кресла и усиливаясь приподняться.

Синеглазая женщина запустила тотчас же свои ожидавшие руки за подушку и осторожно наваливала ее к спине больного, с незаметною, но несомненною силой удерживая его от падения назад.

Молодой человек, вскочив со стула, бросился помогать ей.

– Оставьте! – тихо проговорила она.

Он послушно опустился на прежнее место.

– Оля!..

И Елпидифор Павлович разрыдался истерическим рыданием.

Дочь быстро подошла к нему, наклонилась, обняла:

– Что это вы, папа, как не стыдно! Ну, вот я, и очень рада, и нечего вам плакать!..

– Вот видишь! – пробормотал он, указывая на недвижную руку.

Ольга Елпидифоровна едва узнавала его. Он страшно изменился. Громоздкая его фигура словно стаяла наполовину; лишенная своей жировой подкладки, кожа лица моталась мешком при малейшем его движении, падала тряпкой на отложные воротнички его ночной рубахи; прежние живые «полицейские» его глазки странно увеличились в объеме, тускло светя из-под нависших, непричесанных бровей…

– Это ничего, пройдет… электричество очень помогает в этих случаях, – отвечала она ему словами банального утешения, тронутая несомненно его жалким положением, но еще более заинтригованная этими двумя, никогда ею невиданными прежде у отца лицами, этою «барыней-крестьянкой, которая, конечно, не случайная сиделка», тотчас же догадалась Ольга Елпидифоровна.

A та между тем, перегнувшись через спинку кресла к уху ее отца, шепотом спрашивала его:

– Опустить?

Он кивнул в знак согласия. Она все так же осторожно опустила его с подушкой, направилась беззвучною походкой к столу, на котором расставлена была обычная печальная кухня всякого больного, налила счетом из склянки в рюмку с водой предписанное количество капель и вернулась с этим к креслу.

– Что это такое? – спросила Ольга Елпидифоровна, беззастенчиво уставившись прямо ей в глаза.

– Капли-с, – невозмутимо, как бы вовсе не заметив этого взгляда, ответила та.

– Кто у вас доктор, папа?

Он назвал.

– Он предписал?

– Да.

– Для успокоения, – промолвила синеглазая, принимая от Елпидифора Павловича опорожненную им рюмку, отнесла ее на стол и остановилась там в заповедной позе русского женского простонародья, уложив щеку на правую руку и подперев ее левою, и глядя на отца и дочь все тем же мягким и спокойным взглядом.

Господин в очках в свою очередь глядел на Ольгу Елпидифоровну во все глаза сквозь свои синие стекла.

– Олечка, без малого три года не видались! – заговорил Акулин.

– Да, я была за границей… потом Петербург, выбраться из него так трудно… Видите, впрочем, сейчас же приехала, как только вы дали знать… A как у вас здесь хорошо! – прервала себя она, обводя взглядом кругом стен, увешанных картинами французской школы прошлого столетия.

– Ты у меня еще не была здесь, – вздохнул он, – да, собрал кое-что, собрал…

– Давно это все у вас?

– Да вот, как выдал тебя, a сам сюда на должность поступил, скука одолела; ну, случаи были, начал потихоньку, потом пристрастился… Домик купил, отделал. Вот, думал, под старость отдохнуть в укромном уголке, любуясь и Бога благодаря… за милость Его… ко мне… грешному… Да видно, не Его… воля святая, – договорил, уже всхлипывая, Елпидифор Павлович.

– Полноте, полноте, почтеннейший, – заговорил вдруг господин в очках, нагибаясь к нему и какою-то кошачьею ухваткою принимаясь гладить его по коленке, – налюбуетесь еще, поживете, нас похороните!..

Голос его визгливый, как у мальчишки, странно противоречил его далеко не ребяческой наружности; говорил он с заметным малорусским акцентом. Ольга Елпидифоровна поморщилась.

– A у вас, сколько я понимаю, есть вещи редкие, папа? – обратилась она снова к отцу.

– Хорошие есть вещи, хорошие! – сказал он, внезапно оживляясь.

– Знаток известный Елпидифор Павлович! – молвил гость, одобрительно покачивая головой со своей стороны.

Он нагло, почувствовалось ей, рассматривал ее сквозь темную синеву своих очков.

Она отвернулась от него и отыскала глазами мужа, усевшегося у окна и безмолвно внимавшего всему этому разговору.

– Вы видели Троекурова на станции?

– Видел, Оленька, a что?

– Он большой любитель du bric a brac2 и знает в нем толк. Вот его бы привезти к папа показать; он оценит.

– Я очень рад, Оля! – дроговорил Акулин. – Если знаток в особенности…

Господин в очках внезапно заволновался:

– Троекуров! – воскликнул он. – Позволите ли, сударыня, узнать имя и отчество?

– Борис Васильевич, – небрежно проговорила Ранцова.

– Вы изволите говорить, он