Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Несколько дней, я думаю…

– Так сделайте милость, не забудьте меня!.. На Арбате, собственный дом, все извозчики знают. Только, пожалуйста, уж без визитов, a просто откушать, чем Бог послал, или вечерком… Да вот, без церемонии, сегодня же, например, день мой – пятница; я так нарочно и пригнала выехать из вашего Петербурга, чтобы к этому дню дома быть, у себя. Так вот и прекрасно, приезжайте, моя милая, вечерком!.. 4-И je vous prie, без лишних éléganees-4, a то пред вами другим слишком совестно будет! И пораньше, je vous prie, у меня не полуночничают, как у вас в Петербурге, – говорила Марья Яковлевна, уже несколько свысока, чувствуя себя опять на родной, московской почве и рассудив притом, по впечатлению, какое произвела на нее наружность мужа этой красавицы, что он действительно, как слышала она о нем, «du prostoï» и «не важная птица, несмотря на свой придворный мундир».

– Я, право, не знаю, как расположу мой день, – небрежно ответила на это по-французски Ольга Елпидифоровна, тотчас же заметившая этот оттенок в обращении и принимая свой air de grande dame, – не знаю, впрочем… не обещаюсь, но может быть, заеду, – словно уронила она с губ.

Московская барыня тотчас же почуяла, в свою очередь, эту перемену тона и, поведя украдкой взглядом на безмолвно внимавшего их разговору Троекурова (она робела пред ним теперь), заегозила с новою любезностью:

– Нет уж, пожалуйста, не обижайте меня, обещайтесь!.. Вот и monsieur Троекуров сделает мне, надеюсь, удовольствие… Вы будете, monsieur Троекуров? (Он поклонился в знак согласия). И Владимир Петрович тоже, – кивнула она на подходившего к ним наконец Ашанина – он уж всегда, хоть к ужину, да подъедет…

Московский Дон-Жуан поднял глаза на молодую женщину; она чуть-чуть усмехнулась…

Ранцов бежал назад в сопровождении седого и красноносого ливрейного лакея, в шляпе с потертым серебряным галуном, мрачно надвинутой на самые брови.

– Где это ты, батюшка, полз? – обратилась к нему барыня. – Никогда тебя нет, где нужно!..

– Где? – пробурчал на это слуга. – Известно, с каретой ехал.

– A по дороге во царев кабак заезжал?..

– Едем, maman, пора! – поспешила прервать Алексадра Павловна эти интимные объяснения.

– Едем, мой друг!.. Так до свидания, chère madame Ranzoff, не правда ли? A теперь позвольте вас поцеловать и поблагодарить еще раз за себя и за Сашу…

Она двинулась наконец, прошла несколько шагов – и вдруг вспомнила, что забыла первый долг учтивости: поблагодарить того, кто бегал за ее красноносым служителем. Она обернулась, отыскивая глазами Ранцова, но он уже исчез с женою.

Троекуров усадил мать и дочь в их большую, четверкой с форейтором карету, которую приехавшая с ними горничная успела уже набить доверху всякими картонками, шкатулками и узлами, получил от Марьи Яковлевны повторительное приглашение быть у нее непременно вечером, простился с ними и, перейдя на другую сторону двора станции, готовился сесть на извозчика, когда увидал опрометью бегущего к нему Ашанина.

– Вы где думаете остановиться? – торопливо спрашивал он.

– У Шеврие.

– А багаж ваш где?

– Человек мой привезет, он знает.

– Так возьмите меня с собой – я в двух шагах там живу.

– Сделайте одолжение! – сказал кавказец, прижимаясь к краю саней, чтобы дать ему место.

Ашанин проворно вскочил к нему о-бок:

– За вашею папахой отлично, как за деревом густым… Не увидит!

– Кредитор? – обернулся на него, засмеявшись, Троекуров.

– Хуже! – женщина.

– Цыганка?

– Вы почем знаете? – вскрикнул удивленно тот.

– Я слышал: вас вчера за обедом дразнили наши дамы.

– Ну, да! Я уехал в Петербург, ничего ей не сказав, – вот она и шмыгает, должно быть, на каждый прибывший поезд, в надежде тут же и сцапать меня… Стою я преспокойно сейчас у решетки багажной, чемодана своего жду. На счастие мое, обернулся я как-то: вижу, a она летит стремглав – опоздала к поезду… Я так чемодан свой там и оставил, и драла, прежде чем успела она сыскать меня.

– Да, – проговорил Троекуров тоном равнодушной шутки, – это часто мешает.

Тонкий Ашанин тотчас же навострил уши:

– То есть, что именно хотите вы сказать?

– Старая связь.

– Нет, что же, – своею комически невинною интонацией отвечал чернокудрый красавец, – на то она и старая, чтоб ее бросить; a вот как если с третьего слова наровят глаза тебе выцарапать…

– А эта привычка у вашей барыни имеется? – засмеялся еще раз его спутник.

– Такая уж порода! – вздохнул Ашанин. – С древности! В Книге Премудрости не даром сказано: к спевающейся не примешайся, да не како увязнеши в начинаниях ея!.. «Начинания» – это должно быть вот этот самый дурной их обычай рукам волю давать.

– Так вы бы их оберегались, как в этой книге сказано.

– Кого это? Цыганок?

– Вообще «поющих», – неспешно проговорил кавказец, слегка покосясь на него.

– Да как же от них оберечься? – самым наивным тоном произнес на это Ашанин. – Если у вас рецепт против этого есть, сообщите на милость!

Троекуров невольным нервным движением дернул плечом и тут же безмолвно усмехнулся. Оба они замолкли.

Очутившись в карете вдвоем с женою, Ранцов схватил ее руки и нежно принялся их целовать поверх перчаток.

– Как я рад, Оленька, как я рад видеть тебя! – говорил он расчувствованным голосом.

– Что с отцом было, скажите, пожалуйста, – прервала она его излияния, – удар?

– В этом роде, Оленька… да, – озабоченно отвечал он, – левая рука отнялась… A впрочем, доктор не отчаивается… электричество прописал… Голова у него совсем свежая, про тебя все говорит…

– Упал духом?

– Н-нет!.. A только все же видно…

Он не договорил.

– Боится смерти? – заключила за него Ольга Елпидифоровна.

– Не то чтобы… а, видно, занят мыслию насчет будущего… Говорил, боится, что, если нас тут не будет, растащат у него все…

Ольга Елпидифоровна замолчала, прижалась плотнее к углу кареты, затем спросила:

– Ну a у вас как, в Рай-Никольском?

– Да не хорошо, Оленька, – дроговорил он заметно смущенным голосом, не глядя на нее.

– Все та же песня! – отрезала она. – Хлеб продали?

Он повел глазами в окно.

– Продавать-то не много пришлось… Что было хлеба, на винокурню все пошло; сама знаешь, какой урожай был у нас в прошлом году…

– Денег мне привезли? – спросила она после нового молчания.

– Тысячи полторы собрал, – проговорил он чуть слышно.

– Только? До каких же пор?

– Я уж, право, не знаю, Оленька, – пробормотал бедный Ранцов, – раньше конца апреля, когда вино сдам, никакой то есть получки и в виду не имею…

– Чем