Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Да вот, Олечка, я привез тебе.

– Полторы тысячи! Этого, вы знаете, на месяц мне не хватит!..

Ранцов заерзал на месте, судорожно провел языком по своим, как бумага, сухим и побелевшим губам и, все так же избегая глаз жены, начал, заикаясь и глотая половину слов, видимо, давно и мучительно задуманное объяснение:

– Ты не должна сердиться на меня, Оленька, потому – сама знаешь, я всей душою, и, кажется, ты видела и видишь… Только мы так больше не можем… потому сама знаешь…

– Что «не можем», что «не можем»? – гневно вскрикнула она, передразнивая его.

– Так жить, Оленька, – произнес он насколько мог твердо, – потому доходов не хватает… и под конец можно этак по миру пойти.

– Прелестно, превосходно! – злобно засмеялась она. – После девяти лет замужества вот какую перспективу обещает мне мой муж – нищую суму!

Лицо Ранцова стало еще белее его губ; глаза его болезненно заморгали:

– Я знаю, Олечка, что ты вспыльчива и не резонно гневаешься часто, – только ты бы меня пожалела, потому, сама знаешь, мне это хуже, чем ножом…

Он передохнул с мучительным усилием и продолжал:

– Мне ничего не нужно, лишь бы тебя успокоить… Как ты всегда желала, я ни слова против никогда. Сама знаешь, по первому абцугу5 на переезд наш и устройство в Петербурге пошло сорок тысяч… Стали мы тут же жить вельможами: дохода в хороший год двадцать пять и тридцать тысяч: а мы сорок, да и все пятьдесят в иной год проживали. Обеды, ужины – так с первого года и по днесь жили. Всегда притом расходы непредвиденные, то на школы твои, то на то, то на другое… За границу захотелось тебе съездить, – что там денег осталось!.. Именье мы все позаложили… Теперь опять что будет с волею? Даровой труд от нас отойдет, опять убытки…

Ольга Елпидифоровна слушала безмолвно, устремив прищуренные глаза на мелькавшие сквозь окно кареты дома, заборы, занесенные снегом сады пространного города и закусив нижнюю губу с видом глубокого и тяжелого раздумья. Она вдруг обернулась и пристально взглянула в лицо мужу:

– Какой же доход рассчитываете вы получать теперь и на будущее время?

– Если как теперь я, входить во все самому, тысяч пятнадцать верных всегда можем получить, Оля, – ответил он с радостным оттенком в голосе, в уповании, что она «сдается на его резоны».

Она презрительно захохотала:

– Пятнадцать тысяч! Да разве с этим можно существовать?

– Конечно, Олечка, – попробовал он возразить, – если бы ты согласилась в деревню… или даже сюда, в Москву, – поспешил он прибавить.

– Не жить в Петербурге? – крикнула она. – Никогда!

– Так как же быть, – растерянно залепетал Ранцов, – когда доходы…

– Доходы! – насмешливо повторила она. – У вас никогда доходов не будет, вы не умеете…

– Помилуйте, Олечка, я, кажется…

– Не нужно мне ваших доходов! – неожиданно перебила она его. – Я без них обойдусь!..

Он испуганно, со страшным биением сердца, воззрился в свою очередь ей в лицо: «С ней припадок или… или»… – не смел он досказать себе своей мысли.

Она улыбалась теперь. В ее подвижном воображении рисовался уже в самых радужных красках исход из положения, которое она за минуту до этого почитала безнадежным.

– Нечего глядеть на меня, как сова! – обратилась она к мужу. – Я вижу, что если вы не умеете устроиться в жизни, так мне приходится за это приниматься. И я начну.

– Начнешь что? – недоумело спросил муж.

– Аферы делать.

– Какие, с кем?

Она отвечала ему не сейчас:

– Да вот один уж барон Функель дает мне триста тысяч, – молвила она с тою же улыбкой радужных надежд.

– За что? – крикнул Ранцов, вспыхивая до самых волос.

– За то, что я проведу ему в государственном совете дело, которое принесет ему пять или шесть миллионов барыша.

Он глубоко вздохнул, как бы скидывая тяжелый камень с груди, но тут же с прежнею тревогой взял потихоньку ее руку:

– Олечка, друг мой, подумай: как же ты это можешь сделать? В государственном совете, шутка сказать!

– В совете, в сенате, в комитете – не все ли равно! – нетерпеливо возразила она на это. – Вы точно будто не знаете, не видели сами, кем я окружена, и как готовы все они делать все, что я ни пожелаю!

– Это, конечно, – молвил добродушно муж, видимо успокоенный и побежденный «резонностью» такого аргумента, принимаясь снова целовать ее перчатки, – ты у меня умница, всякую тонкость понимаешь, и я действительно знаю, какие козыри у тебя в руке… Только все же, Оленька, на такую аферу, как ты говоришь, полагаться трудно… Расскажи ты мне по крайней мере, что это за дела и как именно думаешь ты приняться…

– Ну, это когда-нибудь в другой раз, a теперь скучно! – не дала ему договорить Ольга Елпидифоровна, откидываясь снова в угол кареты и запахивая на коленях полы своей великолепной шубы.

IX

What should poor Jack Falstaff do in the days of villainy? I have more flesh than another man, therefore more frailty1.

Shakespeare. King Henry IV.

Ha одной из московских Мещанских, в глубине двора, невидимый с улицы за выходившими на нее деревянными флигелями, стоял небольшой каменный одноэтажный дом, обитаемый отставным частным приставом Елпидифором Павловичем Акулиным, и который, как и все окружавшие постройки, составлял его благоприобретенную собственность. За ним, высоко подымая над крышею свои опорошенные инеем ветви, виднелись деревья довольно, по-видимому, обширного сада.

Ранцовых ждали. Едва успела въехать карета их во двор, как под навесом небольшого крыльца, пристроенного к одному из углов дома, появился молодой малый в куцом фрачке и с глупо улыбающимся лицом кинулся принимать господ.

– Пожалуйте-с, пожалуйте! – голосил он, ни дать ни взять лавочник в Городе[6], зазывающий покупателя. И, подхватив Ольгу Елпидифоровну под мышки, повел ее вверх по нескольким, обитым серым солдатским сукном ступенькам просторной, чистенькой, освещенной большим продольным окном лестницы, стены которой сверху до низу оклеены были весьма оригинальною коллекцией лубочных картин патриотического содержания, подобранных с эпохи Двенадцатого Года.

Немногочисленные, но довольно объемистые комнаты «укромного уголка», как называл свой дом Елпидифор Павлович, едва ли уступали роскошному петербургскому апартаменту его дочери по количеству наполнявших их предметов самого разнообразного свойства. Но между тем как там все носило печать новизны и случайности, здесь все свидетельствовало о прирожденном артистическом вкусе и терпеливой страсти к собирательству своего хозяина. Недаром целых восемь лет состоял главным полицейским оком в Городской части Елпидифор Павлович, недаром знал он наизусть