Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

все множество других тем, других образных и сюжетных линий. Писатель был внесен в литературные проскрипции той критикой и журналистикой еще в 1870-е гг., и в части общества, которая находилась под их влиянием, репутация «писателя-ретрограда», врага свободы и прогресса закрепилась за ним окончательно. Маркевич был помещен в своего рода литературное гетто, получившее впоследствии название «антинигилистический роман», где также оказались В. В. Крестовский, В. П. Авенариус, В. Г. Авсеенко, авторы «Бесов», «Обрыва», «На ножах» и другие. Уже то, что произвольно сведены в одну группу столь разные писатели, обнаруживает намерение оппонентов объединить их в некую клику воинствующих реакционеров по единственному (зачастую навязчиво выделяемому) тематическому признаку, который критики и публицисты левого лагеря считали главным, но который несомненно был второстепенным с точки зрения литературного значения вещи. Замыслы, персонология, стилистика у названных авторов различны, и общее для них – лишь пристальное внимание к захватившим молодое поколение «новым учениям», к их применению в жизни, вызывавшему обоснованную тревогу и осуждение.

Современные исследователи показали происхождение и назначение понятия «антинигилистический роман»[143]. Под ним в самой леворадикальной критике подразумевалось не собственно литературное явление в ряду других явлений словесности, а коллективный идейный враг, принявший литературное обличье, он становился политической мишенью для журнального обстрела. Затем и создавалось названное гетто, чтобы там можно было скопом третировать противников за их консерватизм, реакционность, враждебность прогрессу, за поддержку дворянства и его культуры, защиту нравственных основ жизни. Прием, которым достигалась такая цель, в обход цензурных препятствий, – прост и груб: дискредитация произведения и автора заведомо ложной трактовкой замысла и образов. Роман Маркевича «Четверть века назад» (1878), в котором вовсе нет «антинигилистической» темы, подвергся именно такой экзекуции, поскольку автор уже был замечен в неприязни к нигилисту Левиафанову в романе «Марина из Алого Рога» и теперь подлежал наказанию, что и сделал анонимный рецензент «Отечественных записок», не нашедший у Маркевича «ни одного, буквально ни одного честного человека», зато обнаруживший «повальную безнравственность» и увидевший в Ашанине лишь «бессердечного негодяя и феноменального развратника», за что он причислил автора к «суздальским беллетристам „Русского вестника“»[144]. Здесь все утверждения ложны, но они были приняты на веру читателями «Отечественных записок», авторитетных для «прогрессивной общественности». Вождь этой общественности и ведущий сотрудник цитированного журнала Н. К. Михайловский не преминул в манере иронизирующего пустословия отчитаться перед публикой о чтении сочинений Маркевича и заключить, что автор «писал резко тенденциозные вещи, но не от себя, не из души, а в угоду другим и прямо по заказу»[145], намекая на «заказы» редактора «Русского вестника» Каткова. Это также является ложным утверждением, поскольку, как говорилось выше, Маркевич писал под влиянием сильных личных мотивов социально-этического и эстетического порядка.

Подвергаемый нападкам в левой печати, он жаловался И. С. Аксакову 24 февраля 1882 г.: «Писатели так называемого „консервативного лагеря“ (то есть лагеря здравого смысла) находятся в переживаемое нами время в самом печальном положении. <…> Бессовестное parti pris <здесь: предвзятость, фр.> брани во что бы то ни стало, наглые искажения, притворное непонимание или намеренное принижение задач автора – вот что единственно встречает каждое из его произведений со стороны враждебной критики»[146].

И наиболее серьезный либеральный критик и публицист К. К. Арсеньев в 1888 г., через четыре года после смерти Маркевича, не удержался от новых выпадов против вышедшего еще в 1878 г. его романа «Четверть века назад». Казалось бы, роман давно погребен под завалами критических поношений, выброшен из литературы, но что-то заставляет Арсеньева вновь сводить счеты с покойным писателем и его персонажами. Отрицая реалистичность созданной Маркевичем картины общества того времени, не допуская даже, что в ней есть «хотя бы мимолетная иллюзия», он пишет: «Его „идеальные лица“ – неземная княжна, славянофильствующий jeune premier, сентиментальный учитель – до крайности бледны, их стремления мелки, тусклы, неопределенны; героического в них столь же мало, как и в той среде, представителями которой они служат»[147]. Такой набор выхваченных «лиц» недостаточен для объективного суждения о романе, чем, впрочем, не озабочен критик, характеристики этих «лиц» предвзяты и беззастенчиво искажают образы. В подтексте же – неистребимое негативное отношение критика к «той среде», то есть к дворянству. К. К. Арсеньев, интеллигентный выходец из духовенства, внук сельского священника и сын семинариста, историка и географа К. И. Арсеньева, не мог преодолеть свои сословные предубеждения. Не случайно им осмеяна «неземная княжна» Лина, отброшен старый князь Шастунов. Нетрудно понять, какую картину той эпохи, какие «героические» лица хотел бы видеть Арсеньев вместо антипатичной ему аристократии и поместного дворянства. Разумеется, картину подъема революционного движения, активности разночинной массы, лица ее идейных предводителей, ведущих борьбу против «давно отживших порядков»[148]. Очевидно, что здесь критик более тенденциозен, чем писатель.

Между тем, К. Н. Леонтьев, прочитав «Четверть века назад», заявлял в 1880 г., что «г. Маркевич (особенно в последнем великолепном произведении своем „Четверть века тому назад“) стал для русского романа, т. е. не то, чтобы реакционером, а почти что так… напоминателем забытого, но еще существующего»[149]. Что такое «забытое существующее»? Это жизнь, переходящая из одних исторических форм в другие, меняющаяся – но и сохраняющая существенно ценное в людях и вещах. Сам Маркевич по поводу «Четверти века назад» пояснял помощнику Каткова Н. А. Любимову 14 июля 1878 г.: «Роман мой имеет предметом изображение московского общества 25 лет тому назад с теми интересами, идеалами, побуждениями, какими жили [вставл. люди] той эпохи; герой мой имеет совершенно определенный оттенок мнений известной тогдашней партии»[150]. И в этом изображении романист был вполне точен в историческом и социальном отношении.

В том же письме он сетовал, что редактура «Русского вестника» исказила некоторые образы, а главное – в повествовании обесцветила «колорит времени» (что потом было отчасти исправлено в отдельном издании). Этот-то «колорит времени», «веяние известным духом времени или среды»[151], как определял Леонтьев, высоко ценивший такое свойство эпического письма, критик находил у двух писателей. Прежде всего у Л. Н. Толстого, в частности, в светских сценах «Войны и мира», «так красиво, так тонко и как бы благоуханно изображенных», – и здесь же восклицал: «У кого мы это еще найдем! – Только у Маркевича в „Четверти века“ и „Переломе“»[152].

Однако в упомянутом выше романе Маркевич отнюдь не только «напоминатель» и живописатель той жизни дворянства, столичного и поместного, которую он во всех подробностях знал изнутри, не только собиратель «типов прошлого» (название его романа 1867 г.) – он, в сущности, эпик-драматург, работающий с материалом действительности и придающий ему форму большой драмы, трагическую развязку которой ничто и никто уже не может предотвратить.

В «Четверти века назад» один из ее актов разыгрывается на сцене и за кулисами –