Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

class="a">[127]). «А к тому же все это так мелко, казенно, шаблонно, дюжинно, что оно, как слизь, vous échappe des doigts[128], как только захотите вы поближе присмотреться к нему. Ведь у нас теперь, кроме мужика, да и то где-то там, в глуби России, куда железные дороги не внесли „цивилизации“, ничего здорового и целостного не осталось. Знаменитые „реформы“ смололи русскую жизнь в какую-то безобразную и вонючую муку, ни на какую потребу не годную»[129].

Все сказанное здесь Маркевичем находило выражение в прессе, за которой он пристально следил, особенно за ежедневной литературной и политической газетой А. А. Краевского «Голос» (1863–1884)[130]. В ней печатались и умеренные, и крайние либералы, готовые поддержать акты насилия, совершаемые против власти и государства, – но, разумеется, не вступая в конфликт с цензурой. Многие публикации вызывали негодование Маркевича, высказываемое им в заметках, помещаемых в «Московских ведомостях» под рубрикой «Письма с берегов Невы» с подписью «Иногородний обыватель». «Я помню то омерзительное впечатление, какое произвел на нас в глуби России знаменитый апофеоз Веры Засулич[131] в столбцах этой газеты, помню тот дикий азарт, с которым полоумный фельетонный гаер возглашал о „новой эре“, занимающейся для России вслед за оправданием преступницы, о „винах целого общества“[132], караемых, мол, этою стриженою Немезидой… Притворство „Голоса“ было так искусно, что наши революционеры приняли его отзывы всерьез, уразумели в них живейшее отражение всего русского общества и, безмолвные до той поры в своих подпольях, поднялись разом вслед за этим оправданием на прямую борьбу со всем существующим строем вещей, взывая в прокламациях своих к сочувствию общества»[133]. Но газета, следуя либеральной тактике самосохранения в условиях политической опасности, произвела характерный поворот в противоположную сторону, с пафосом осуждая очередной террористический акт и обличая «страшную путаницу понятий» в обществе.

В понижении умственного уровня значительной части публики, в царящей в ней «нравственной анархии» Маркевич не без оснований обвиняет периодические издания – даже независимо от их направления, которое зачастую изменчиво и подчинено скоропреходящим веяниям и сиюминутным интересам. «Число культурных вообще людей уменьшилось в России до страшных размеров», – с горечью свидетельствует Маркевич. «О той серьезной и многосторонней начитанности, о том эстетическом развитии, которыми, по признанию самых рьяных нынешних прогрессистов, отличалось так называемое „поколение сороковых годов“, нет и речи в нашей современной среде. Вкус к изящному, художественные инстинкты, тонкость воспринимания и оценки, горячее отношение к произведениям, отмеченным печатью ума и таланта, все это как бы вовсе недоступно организму поколения, стоящего в эту минуту на нашей общественной сцене. Все это заменяется поражающим однообразием болтовни чисто газетного пошиба, толков и суждений поверхностных, шатких, легкомысленных, почти всегда тенденциозных, отличающихся замечательным отсутствием „своего царя в голове“, отсутствием оригинальности, горячности и какой-либо любви к чему-нибудь, выходящему из круга чисто материальных побуждений… Газетный листок и отзыв журнала воспитали этих людей, составляющих, увы, большинство нашей теперешней „интеллигенции“; они же дают ежедневно пищу их тощим умственным потребностям»[134].

Однако замечал Маркевич и некоторые просветы в такой безотрадной картине. Уже в марте 1879 г. ему показалось, что в обществе намечается интерес, а иногда и сочувственное внимание к литературе, которая продолжает служить высоким нравственным и эстетическим идеалам. Побывав на литературных чтениях 9 марта, где выступали Тургенев, Я. П. Полонский, М. Е. Салтыков-Щедрин, Достоевский, он не без удивления сообщает, что «язвительный остроумец, осмеявший нашу Федору[135] от маковки и до пяток», «кумир целой фаланги невских „передовых“ мыслителей» Щедрин не оказался единственным героем вечера и был награжден «весьма учтивыми, но далеко не восторженными рукоплесканиями»[136]. Изображая некоторую провинциальную наивность, подписывающий эти заметки «Иногородний обыватель» с возросшим удивлением рассказывает далее, что «одинаково с г. Тургеневым приветствован был действительно на сей раз восторженными, единодушными и несмолкаемыми рукоплесканиями автор „Бесов“ и „Дневника писателя“ Ф. М. Достоевский»[137]. И затем, уже почти сняв свою газетную маску, Маркевич продолжает: «Что же общего, спрашивал я себя, совершенно растерявшись в первую минуту, с той „гражданской“ точки зрения, с которой в течение двадцати слишком лет поучала петербургская печать русское общество взирать на русских писателей, – что же общего между таким „неисправимым западником“, каков по собственному признанию своему, г. Тургенев, и тем вечным искателем настоящей русской правды, которому имя – Достоевский? Что общего между беспочвенностью и бессилием идеалов всяких Рудиных и „лишних людей“ и глубоко народным воззрением „Записок из Мертвого дома“?»[138].

Тургенев, вскоре спешно отбывший из России, по выражению Маркевича, «на родные ему берега Сены»[139], оставался в центре внимания в последующих корреспонденциях публициста как фигура, которой в либеральных кругах приписывали не столько литературное, сколько общественное и даже политическое значение. Со слов организаторов, Маркевич сообщает, что прощальный обед, данный Тургеневу «русскими литераторами, учеными», был устроен «во имя идеи примирения русского общества и молодежи с Тургеневым на почве западного конституционализма»[140]. Но Маркевич утверждает, что писатель вовсе не исповедовал этого политического принципа, и поддерживает высказанное в «Санкт-Петербургских ведомостях» мнение, что конституционализм чужд всему строю русской жизни. К нему взывает лишь умственно ущербная «невская интеллигенция», которая уверяет себя и общество, что «как только „свободное изложение“ их либеральных теорий раздастся под сводами петербургского парламента, так и настанет для России эра неописанного благоденствия. Исчезнет всякое зло, неправда и недоразумение; невская „интеллигенция“ станет у кормила государственного корабля, – и обезоруженные великодушием и гуманностью, и европеизмом убийцы генерала Мезенцева и князя Крапоткина[141] примутся строчить благонамеренные статьи на „умеренно прогрессивных“ столбцах „Голоса“ и „Вестника Европы“»[142]. Что ожидает всех «сочинителей русских конституционных идиллий» и какое будущее готовится для России, Маркевич показывает на приводимых им высказываниях заграничных революционных изданий «Вперед», «Набат», «Народная расправа», призывающих к беспощадному разрушению общества и государства, к уничтожению всех, кто мешает осуществлению их программы.

В публицистике Маркевич по необходимости фрагментарно отражал отдельные события современности, ее политические тенденции, общественные настроения. Широкую детализированную картину русской жизни 1850 – начала 1880-х гг. он эпически создавал в своих романах, и общий тон этой картины по мере ее написания становился все более мрачным, а вместе с тем изображаемые лица и происшествия получали все более реалистический, подчас почти документальный характер.

* * *

Неизбежно в условиях идейного диктата деятелей революционно-демократического лагеря «реакционер» Маркевич стал объектом травли. Но не его романы в полноте их содержания были тенденциозными – крайне тенденциозной была демократическая и леворадикальная критика, непомерно преувеличившая – в партийных интересах и вопреки правде – размеры и место «реакционной» темы у Маркевича и тем самым подавившая