Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

теперь прямо в лицо молодого человека мгновенно отуманившимися глазами и странным в своем выражении взглядом… На ее языке шевелился вопрос: «Неужели надо быть такою женщиной, как была эта бедная покойница, чтобы быть так глубоко и неизменно любимой?..» Но она не выговорила его, она только вздрогнула и тихо произнесла:

– Вот это человек!..

Мохов ёрзнул на скамейке, на которой сидели они:

– Неужели вы думаете, Александра Павловна, – прерывавшимся от охватившего его вдруг волнения голосом сказал он, – неужели вы думаете… что нет других… которые могут любить так же верно и… и так же без взаимности, как он?..

Он словно угадал ее мысль, словно хотел сказать этой мысли в ответ: «Нет, не одни такие женщины могут быть так любимы!»…

Молодая женщина испугалась – надо было скорее переменить этот разговор…

– А кто это пишет мне, однако, интересно? – будто и не слыхав его взволнованного восклика, проговорила она, насколько могла спокойнее и равнодушнее, вынула из обложки письмо, оставшееся в ее руке, и развернула его.

Это «ужасное, обидное пренебрежение» к нему, к его словам, как ушатом холодной воды, окатило бедного влюбленного. Он весь переменился в лице и понурился, искоса поглядывая на «жестокую» с немым укором во взгляде, со щемящею тоской в душе.

Она читала между тем – и по мере чтения большие глаза ее раскрывались все шире, и краска все заметнее отливала от ее лица… Руки ее задрожали…

Не упреком уже – недоумением и тревогой за нее горели не отрывавшиеся от нее теперь глаза Мохова.

Письмо вдруг выскользнуло из ее рук… Она схватилась за голову, судорожно нажимая руками лицо, чтобы заглушить вырывавшийся у нее из груди стон…

– Господи, Александра Павловна, что с вами? – испуганно заметался молодой человек?

Все тело ее вздрагивало и пошатывалось, как бы готовое вот-вот сейчас сорваться со скамьи и рухнуться наземь.

Мохов простер руку с намерением поддержать ее за стан… и не посмел…

– Воды, где бы воды достать? – с отчаянным видом оглядывался он кругом.

Она каким-то сверхъестественным усилием совладала с собою, вскочила с места.

– Извините меня, я… я не могу… я к детям, – пролепетала она и побежала стремглав в глубину сада.

Он бросился было за нею вслед – и остановился. Громкий и как бы несколько грубоватый оклик мужского голоса раздался за ним:

– Что это у вас тут случилось?

Это был доктор Фирсов, с которым он только что познакомился, встретясь с ним в гостиной дома, и который передал ему приглашение хозяйки идти к ней в сад, – Фирсов, шедший сам теперь туда обратно и видевший издалека, как внезапно вскочила его «барыня» с места, словно «ужалил» ее «этот франт, которого ей так не хотелось принять»… Он подвигался спешными шагами, готовый «разгромить нахала», если бы таковым оказался «сей господин».

Но тот кинулся к нему навстречу с таким несчастным лицом, что он остановился сам, растерянно глядя на него.

– Александра Павловна получила какое-то известие… Я привез ей письмо, – заговорил Мохов, путаясь языком, – она стала читать… и вдруг что-то с ней случилось…

– Какое известие? Какое письмо? – пробормотал в свою очередь доктор.

– Не знаю… Моему ямщику на станции какой-то человек передал… для доставки ей… Вот оно самое! – указал молодой человек на почтовый лист, выпавший из рук Александры Павловны и оставшийся лежать на песке аллеи.

Фирсов поспешно поднял его.

– Что за оказия! – проговорил он сквозь зубы.

– Она к детям побежала, туда, к реке, – счел нужным добавить к объяснению своему Мохов.

Доктор, не теряя лишних слов с ним, зашагал по означенному направлению.

«Что за оказия, из чего это она? – повторял он в немом разговоре с самим собою, завернул в боковую дорожку и остановился… – А ну его с благоприличием! – решил он, – врач – тот же духовник, a письмо это – тот же диагноз болезни…»

Он поднес его к глазам и принялся читать:

«Милостивая государыня, Александра Павловна, – писала та же «писарская рука», которою начертан был адрес на конверте, – желающий вам добра человек предваряет вас о грозящей вам довольно неприятной для вас истории. Вам, кажется, одним неизвестно, что у вас в доме происходит, до того замазали вам глаза достойный супруг ваш с многосиятельною особой, родственницей вашею. Не довольствуясь, что, при слепоте вашей, могли продолжать беспрепятственно свои амуры и под вашими глазами, они теперь условились бежать вместе за границу, забыв, что он отец и супруг, a она свою честь как девица. Он уже попростился с вами, a она на днях попрощается и поедет себе в Москву, где велено будет им, для принятия такой важной для сердца его персоны, приготовить апартамент в доме бывшем Акима Ивановича Остроженко, от которого наследовал, вместе с прочим богатством, вполне недостойный, как сами можете теперь видеть, племянник его, a ваш муж. И как мать его из того дома бежала с тем, кого возлюбила от брата родного, так и он с сиятельною родственницей ускачет на почтовых конях в чужие края от жены законной, как гласит пословица, что яблочко от яблони завсегда недалеко падает. В верности написанных здесь слов не сомневайтесь, так как весьма скоро можете увидеть исполнение на деле. Только тогда будет поздно, a теперь, какие можете, примите ваши меры.

«Доброжелающий вам».

– Ну, – воскликнул с глубоким негодованием доктор, – попался бы мне теперь этот «доброжелающий», с каким сердечным удовольствием угодил бы я ему всею пятерней в физиономию!.. A милая-то барыня от этой мерзости в истерику!.. Ведь ни на грамм правды очевидно в этом нету, – домолвил себе Фирсов, пропадавший три месяца в Москве и судя вследствие этого о том, что могло происходить в доме, по тому состоянию мира и благодати, в каком знал его до своего отъезда, то есть до приезда княжны Кубенской во Всесвятское.

Он зашагал далее, хмурясь и раскидывая в голове, «кто бы мог быть тут мерзавец, решившийся, здорово живешь, огорчить этою грязью неповиннейшую изо всех женщин?..»

Но вот в стороне, за большим сиреневым кустом, забелело женское платье. Это она. Он поспешно повернул к ней.

Она не дошла до места у реки, где гуляли дети. Ноги ее подкашивались, она опустилась здесь опять на скамью. Здесь по крайней мере она была одна, «одна со своим горем»…

– Что это вы, барыня, – начал Фирсов, придавая голосу тон упрека, – из чего это взбудоражились, как не стыдно! Письмо анонимное от мерзуна какого-то получили, так и…

– Где оно? – прервала его, озабоченно принимаясь шарить кругом себя, Александра Павловна, – где письмо?.. Я его уронила…

– Вот оно, вот! Лежало