Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Господин Мохов приехали, – доложил ей слуга.

– Господи, что мне с ним делать! – воскликнула она, всплеснув руками с каким-то забавным отчаянием.

Фирсов засмеялся:

– Известно что: из пустого в порожнее переливать: на что люди в гости ездят! Или он по делу?

– Нет… он молодой, – наивно возразила Сашенька.

– А-а! – протянул комически доктор. – Бездельный, значит.

– Он был здесь с неделю тому назад, – объяснила она, – и Борис просил его заехать, когда он будет возвращаться из города, ему по пути. Вот он и приехал… А Бориса нет, Кира уезжает, укладывается, и мне приходится оставаться с ним одной…

– Не волк, чаю, кусаться не станет, – продолжал потешаться толстяк.

Александра Павловна чуть-чуть зарумянилась и поморщилась:

– Мне совсем не до разговоров с ним… Вы уж, пожалуйста, доктор, останьтесь с нами, вы его хоть займете…

– Покорнейше благодарю, в должность шарманщика изволили произвести!.. A, впрочем, согласен, если это может доставить вам удовольствие. Только позвольте сперва к себе на квартиру сходить; я как приехал, разобраться еще не успел… A гостя куда ж прикажете просить, – ждет ведь он, чай, томится, пока-то вы резолюцию насчет его не положили?..

– Просите сюда, в сад! – поспешила сказать молодая хозяйка, обращаясь к ожидавшему действительно все время этой ее «резолюции» слуге, и со скучающим видом опустилась на ближнюю скамью.

Доктор, с неизбежным своим смехом на толстых губах, прищурился на нее, пробормотал «до свидания» и заковылял вслед за слугой к дому.

Через несколько минут вышел оттуда на террасу, накрывая белокурые свои волосы щегольскою круглою шляпой, в свежих перчатках и лакированных ботинках, молодой гость и, завидев в глубине аллеи светлое платье Александры Павловны, направился к ней торопливыми и как бы спотыкающимися в то же время шагами.

Он был настолько же счастлив, насколько и смущен, узнав от людей, что «барин уехал в Петербург, a барыня одна»… что она его «просит». В первый раз с тех самых пор, как была она просватана за Троекурова, предстоял ему теперь случай разговора с нею «вволю, без помехи», случай «насмотреться» на нее, «заслушаться ее голоса» и «унести затем блаженных воспоминаний на целые годы»… Мохов был, как видит читатель, один из тех юных воздыхателей-идеалистов, какие еще встречались в ту эпоху, к которой относится наш рассказ, но для которых еще гораздо ранее злые французы придумали прозвище «amoureux transis»3.

Он еще за двадцать шагов от предмета своей страсти скинул шляпу, краснея во все лицо. Она в свою очередь, весьма конфузясь внутренно, но ужасно стараясь принять наружно спокойный и самоуверенный вид искушенной долгим опытом света хозяйки, приветливо кивнула на его расшаркиванья, пригласила занять место подле себя и начала извинением за то, что принимает его «sans façon»4 в саду, куда она вышла посмотреть на детей, с которыми «остается теперь одна в деревне», так как муж ее уехал уже несколько дней, a «Кира (и голос ее, произнося это имя, как-то странно дрогнул) собирается тоже уехать – и я очень боюсь, что вы соскучитесь со мною одной», дипломатически заключила Сашенька («авось поймет, рассудила она, что мне не до него и уедет до обеда»).

Понял или не понял Мохов, осталось неизвестным, так как он на это воскликнул самым искренним и невинным образом: «Ах, помилуйте, напротив!» А заблиставшие глаза договорили: «С тобою быть разве не рай?» Александра Павловна нахмурила брови, опустила голову и принялась молча выводить какой-то рисунок на песке аллеи оконечностью черепахового парасоля5, который держала в руке.

Мохов покраснел тут же вдвое против прежнего – и поспешно засунул руку в боковой карман.

– Я вам письмо привез, – пролепетал он.

– От кого?

– Не знаю-с… Переменял я тут лошадей на одной станции, Блиново называется, кажется, и в минуту, когда я отъезжал от нее, какой-то человек, слуга по-видимому, подбежал к моему ямщику и отдает ему, прося доставить проездом во Всесвятское. Я его и взял у ямщика… На ваше имя, вижу…

Он протянул молодой женщине запечатанное письмо с оттиском на сургуче какой-то решетки вместо герба или вензеля.

Она взглянула на адрес и слегка усмехнулась:

– Как смешно: «Госпоже полковнице Александре Павловне Троекуровой»!..

– Просят о вспомоществовании, – объяснил молодой чиновник, весь просияв опять от этой ее усмешки.

– Почему вы думаете?

– Непременно: писарская рука на адресе, по этому всегда можно узнать…

Она взломала машинально печать, но, не вскрывая письма, оставила его в руке, заинтересованная тем, что начал в эту минуту рассказывать Мохов:

– На той же станции случилось мне увидеть одну очень трогательную и печальную вещь… Вы слышали, вероятно, от Бориса Васильевича об одном очень почтенном человеке, здешнем помещике, Никаноре Ильиче Ранцове, который состоит членом нашего губернского крестьянского присутствия?

– Конечно, слышала, – подтвердила она, – Борис его очень любит и хвалит… Это тот, которого жена оставила и вышла за другого, за сына Аглаи Константиновны Шастуновой?..

– Она скончалась.

– Кто?

– Молодая княгиня Шастунова.

– Господи, давно ли?

– Четыре дня тому назад.

– Бедная, царство ей небесное! – набожно перекрестилась Александра Павловна. – Помните, когда вы у нас тут обедали, il y a huit jours6, что говорила про нее эта ужасная Аглая, sa belle-mère? Ах, какая это женщина! Не знаю, что готова я была сказать ей тогда и даже сказала…

– A я вам всем сердцем вторил! – произнес восторженно Мохов, вскидывая на нее загоревшиеся опять глаза.

Сашенька как бы рассеянно отвела свои в сторону и продолжала.

– Она тогда поехала от нас в Москву с этим своим невозможным «aumônier», помните, надеясь заставить несчастную больную отказаться от денег, которые та заплатила за ее сына, такого же гадкого, по всему видно, как она сама.

– И, как кажется, не добилась этого и со злости, в самый день, когда та умерла, уехала к себе обратно из Москвы, оставив все хлопоты и издержки на похороны на счет Ранцова, которого покойница вызвала к себе из нашего города, чтобы проститься с ним пред смертью.

– Она его вызвала? – воскликнула молодая женщина. – Вот это хорошо! Ей многое простится за это на том свете.

– Да, и вообразите, он, покинутый этою женой своею, которую страстно любил, – он везет ее теперь хоронить в своем имении Рай-Никольском.

– В самом деле?

– Я вот на той станции, о которой говорю, и наткнулся на это зрелище, – молвил Мохов, – едет фургон с ее гробом, a за ним чуть не все время от самой Москвы пешком Никанор Ильич… С ним человек его, Сергей, очень преданный ему и хороший слуга, – я его знаю, – так он мне тут рассказал…

Александра Павловна глянула