Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она схватила его:

– Он видел, прочел?.. – проговорила она испуганно.

– Кто это, гость этот ваш?.. Не читал. А я прочел до строчки!

– Прочли?

– Непременно. Вы бы, пожалуй, не показали, скрывали бы да мучили себя тайно из-за этакой гадости, извините за откровенность речи! Ведь тут ясно: налгал наглец от слова до слова.

– Вы думаете? – промолвила на это молодая женщина. – И так странно, так необычно зазвучал ее голос, что Фирсов почувствовал вдруг, что никакое возражение, ниже утешение с его стороны немыслимо. Он примолк и только внимательно и тревожно воззрился в ее бледное, как снеговой саван, лицо.

Она не плакала, но глаза ее впали словно в какую-то пещеру и горели оттуда каким-то темным, глубоким и суровым пламенем. В античных чертах прелестного лица сказывалась теперь не одна уже строгость линий: оно дышало чем-то исходящим изнутри духовно строгим и скорбно решительным. Весельчак-доктор никогда еще не видывал у «милой барышни», не подозревал в ней и самой возможности такого выражения. Он чуть не испугом отмечал его в своем впечатлении.

– Ну а сами-то вы, барыня, что думаете? – спросил он, все еще налаживаясь на смешливый тон.

– У меня дети, – ответила она, устремив недвижные глаза на ствол клена, тихо шевелившего лапчатыми листьями своими насупротив ее.

– Известно, «дети», – мурлыкнул доктор, не понимая, – и дети у вас, и муж…

Она отрицательно закачала головой.

– Мужа у меня нет!

– Ну уж и нет? – закивал он успокоительно в свою очередь. – Вот я вам сейчас лавро-вишневых капелек малую толику накапаю да теплую ванночку вам состроим, так вы и успокоитесь, не станете… привередничать, – отпустил он первое слово, попавшееся ему на язык.

Она горько усмехнулась.

– Пойдемте к ним… Только дайте мне руку, а то я упаду.

– Пожалуйте к себе на диванчик протянуться, – подхватывая ее под руку, молвил настоятельно Фирсов, – не для чего вам с таким лицом детям показываться… да и сами еще пуще расстроитесь, пожалуй. Ввиду их же говорю: что хорошего для детей ваших, если вы действительно с ног свалитесь?

Она молча и послушно пошла с ним.

Он повел ее тенистою боковою аллеей прямо по направлению маленького крыльца, которое вело в ее покои со стороны дома, противоположной половине, занимаемой ее мужем.

Не доходя до него, она остановилась и спросила:

– А он… Мохов, он еще здесь?..

– Да уж не знаю, право, барыня, – засмеялся доктор, – я так полагаю, что коли умен он, так уехал, а нет – так проклажается там себе в ожидании и по сю пору.

– Вы наверное знаете, что он не знает, не читал? – тревожно пролепетала она.

– Ровнехонько ничего! Говорю вам, как уронили вы его, так и лежало письмо на песке; я его поднял и пошел искать вас, а он и не притрагивался – шел ведь я к нему, видел.

– Я в первую минуту не в силах была сдержаться, – продолжала она прерывающимся голосом, – он испугался даже… Я зарыдала… Он мог догадаться…

– Чего ему догадываться-то! Невидаль что ль для него какая, что у барыни нервы разыгрались; не малый ребенок, чай!.. А не понял, так я ему объясню…

– Как вы ему объясните?

– Ну известно как: скажу ему, что… ну, совру там что-нибудь! – воскликнул, не находя ничего иного, толстяк.

– Нет, пожалуйста! – веско выговорила Александра Павловна. – С ним этого совсем не нужно… Я его давно знаю: он честный и сердечный… Он любил меня, когда я была еще не замужем… и любит до сих пор, я знаю…

Фирсов с каким-то новым, забавным испугом оглянулся на нее.

Что-то мгновенное, неуловимое, но от чего у добряка доктора стало на душе жутко, пробежало у нее по лицу и на мгновение вызвало на нем слабый румянец… Но она тут же усмехнулась тою же своею горькою усмешкой.

– Скажите ему просто от меня, – подчеркнула она, – чтоб он никому не говорил о том, что со мною было сейчас при нем… Он исполнит, я знаю… А также, – добавила она дрогнувшим голосом, – что я прошу его, чтоб он не сердился, но что так надо, что я прошу его не ездить сюда больше…

– Слушаю-с! Как приказываете, так и скажу, так и скажу-с, – закивал сочувственно Фирсов.

– У меня и к вам просьба, доктор, – молвила, подумав, Троекурова.

– Что прикажете?

– Во-первых, никому ничего про это письмо, которое вы прочли…

– Ну еще бы я стал болтать! – чуть не грубо прервал он ее. – Вы за кого ж меня почитаете?

– А потом, чтоб и сами вы, что бы ни случилось теперь или после, тогда меня не спрашивали, никогда бы мне не говорили ни о чем, до чего относится это письмо, – договорила она через силу.

Он пожал плечами:

– Что ж мне «говорить»? Пустых разговоров я и сам не люблю.

Она повела медлительно головой сверху вниз.

– Да!.. Мое горе, я с ним одна и справлюсь.

«Эге-ге, да какой характерец у тебя выходит!» – сказал себе изумленно Фирсов, чувствуя, что между тем как выражалась она так сдержанно и твердо, все тело молодой его клиэнтки висело у него на локте, что ноги чуть поддерживали ее, что ей стоило нечеловеческих усилий одолевать обымавшее ее безумное отчаяние…

В эту минуту, выходя из павильона княжны Киры, показалась Анфиса. Она увидела свою барыню, словно «разбитую», медленно подвигавшуюся под руку доктора, и, предчувствуя новую беду, поспешно подбежала к ней:

– Александра Павловна, что это с вами, оступились никак?

– А вот вы барыню под ручку-то с другой стороны поддержите, – сказал ей доктор, – мы ее живо доставим!..

Они довели ее до ее будуара и бережно опустили на кушетку… Доктор побежал в домовую аптеку за лекарством.

Анфиса расшнуровала ее, переодела в блузу. Она улеглась затылком в подушку, прижмурила глаза…

– Вы у… у нее были? – прошептала она чрез миг.

– У княжны, точно так… Они хотят сегодня же… сейчас уезжать, – добавила, помолчав, Анфиса.

– Что же, пусть!..

– К лучшему это, точно, Александра Павловна, – поспешно закивала та, – лошади им даже сею минутой готовы будут, сказывал Скоробогатов; я им докладывала…

Судорога пробежала по сжатым губам молодой женщины:

– Не придет… сюда? – как бы против воли ее вырвалось из них.

– Не извольте беспокоиться… Сами понимают! – молвила успокоительно синеглазая женщина, угадывая, что «барыне теперь все известно», хотя не зная еще, каким путем.

Александра Павловна открыла свои большие впавшие глаза и глянула ей прямо в лицо:

– Она несчастная! – протянула она.

– Доподлинно так изволите говорить, – горячо подтвердила Анфиса, – поистине, что их жалеть надо!..

– Дайте мне сюда столик, чернильницу и перо!