Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Отдайте ей, когда она уезжать будет…

Доктор вернулся с пузырьками, графином и рюмкой.

– Поручение ваше исполнил, барышня, – говорил он, капая против света с прищуренным одним глазом капли свои в воду, – гостя вашего видел, передал и успокоил… Человек хороший, видать: понял сразу, не расспрашивал и уехал; я таких люблю!..

Она чуть-чуть повела головой в знак благодарности и уронила опять затылок в подушку.

Анфиса ушла. Фирсов уселся в кресло неподалеку от лежавшей, внимательно приглядываясь к нервному подергиванию ее полуопущенных век.

Так прошло несколько времени.

Вдруг, нарушая нежданно мертвую тишину комнаты, из окна, открытого в сад, донесся со двора гулкий скрип колес по песку и дружный топот скачущих лошадей…

– Это еще кто? – спросил невольно доктор.

– Это она уезжает… к нему!.. – вырвалось стоном у Александры Павловны. Она быстро обернулась всем телом, забилась лицом вниз в самый угол кушетки и зарыдала ничем уже теперь неудержимым рыданием…

X

Как много ты в немного дней

Прожить, прочувствовать успела1…

Баратынский.

Tra il dire е il fare c’é in mezzo il mare2.

Sunt lacrymae rerum3…

Спустя неделю по отъезде своем из Москвы Троекуров, только что вернувшийся из Петербурга, подъезжал в одиннадцатом часу утра к гостинице Шеврие.

Он занял нумер на дворе, спросил себе чаю и, пока Матвей, камердинер его, поспешно выбирал из чемоданов и раскладывал на столике пред зеркалом всякие туалетные и бритвенные принадлежности барина, опустился в кресло с усталым и недовольным видом человека, которому, несмотря на все его усилия, не удалось уснуть и часу добрым порядком в вагоне.

Он чувствовал, что не заснет и теперь, здесь, при всех условиях комфорта и тишины, в этом давно знакомом ему, удобном помещении в глубине двора, куда не достигал уличный шум… Да ему и не до сна. Его ждут (он вчера получил от нее в Петербурге письмо, извещавшее его о ее приезде в Москву, в остроженковский дом), и он вот сейчас совершит омовения свои и туалет, и доедет…

Его «ждут», и сам он трепетно ждал этого свидания и не мог заснуть всю дорогу в немолчном помысле о нем. Он измаялся в Петербурге от тоски и желчи, от гнетущего сознания бездарности, немощи и пустозвонства тамошнего люда и творимого им дела. Он жаждал скорее скинуть с себя вынесенные им из ближайшего обращения с ними впечатления; «забыв их, забытый ими», по выражению древнего поэта, он рвался уйти всем существом своим в свежие волны личного чувства, молодой любви, возрождающей и уносящей…

Но странное дело, он рвался… и медлил в одно и то же время. Голова его горела полымем при мысли, что расстояние на какие-нибудь десять минут езды отделяет его теперь от той чаемой, блаженной минуты… но он не двигался между тем и недвижно, с зажмуренными глазами, полулежал в своем кресле в каком-то безвольном состоянии полуфизического, полуумственного оцепенения!..

«Усталость», – объяснил он мысленно, силясь превозмочь себя.

– Сходи, закажи мне сейчас холодную ванну! – обернулся он с приказанием к камердинеру.

Ванна освежит его, а пока изготовят ее, он оттянет себе еще на несколько минут бездействия, – соблазнял его какой-то тайный голос.

Ненадолго:

– С приездом! Можно войти? – донесся к нему из-за полуоткрытой двери в переднюю чей-то знакомый голос.

– Войдите! – нехотя произнес он в ответ.

Вошел Ашанин, красивый и оживленный, как всегда.

– Здравствуйте, Борис Васильевич! Вы сейчас мимо меня проехали со станции.

– Где это? – машинально и лениво спросил тот.

– На углу Садовой и переулочка там одного будка стоит, так я оттуда видел.

– Из будки?

– Так точно, – подтвердил Ашанин, принимая свой лукаво-невинный вид, – я там почитай каждый день теперь пребываю в эту пору.

– Что делать? – тем же ленивым тоном произнес приезжий.

– А тут, изволите видеть, у самой будки забор, а в заборе калиточка в сад, а за садом дом, а в доме живут старый муж-ревнивец и молодая жена. В дом меня, а из дома ее не пускают, вследствие чего, натурально, и она, и я испытываем неодолимое желание соединяться как можно чаще для взаимных жалоб на нашу несчастную судьбу. Вот я и нашел единственно доступное нам при таких враждебных обстоятельствах укромное местечко по соседству с садом, куда муж пускает ее по утрам «для променажа»…

– И местечко это – будка? – невольно усмехнулся Троекуров.

– Будка, Борис Васильевич! – комически вздохнул шалун, глядя ему в лицо из-под опущенных им смиренно ресниц.

Но усмешка успела уже соскользнуть с этого лица и сменилась каким-то брезгливым, чуть не суровым выражением. Ашанин с прирожденным ему тактом тотчас же почуял, что собеседник его нисколько не был расположен к «легкому разговору» в эту минуту, и, слегка покраснев, поспешил перейти на другой предмет.

– Я к вам лишь на миг, Борис Васильевич, – сказал он, – во-первых, пожать вам руку, а затем передать вам о вашем Всесвятском; я имел известие оттуда.

– А-а! – протянул тот. – Каким образом?

– Я вчера отправил туда нашу маленькую Лизавету Ивановну Сретенскую. Александра Павловна вытребовала ее к себе письмом.

– Случилось что-нибудь? – неудержимо вырвалось на это у Троекурова.

– Нет, почему вы думаете? – поспешил успокоить его Ашанин. – В письме Александра Павловна говорит только, что Лизавета Ивановна давно обещала приехать к ней погостить на несколько недель, a что теперь она настойчиво просит ее исполнить, не откладывая, свое обещание. A так как наша Божья душа никогда из Москвы не выезжала, то и явилась вчера ко мне с просьбой «снарядить ее в вояж». Я ей нанял знакомого троечника вплоть до самого Всесвятского и вчера же отправил.

Троекуров молча качнул головой, не отрываясь глазами от говорившего.

– И ничего… больше? – спросил он после довольно продолжительного молчания с новым усилием.

– Насчет чего?

– В письме…

– Ах, да, в письме… Нет, ничего, – сказал Ашанин, насторожив уши (странен и подозрителен показался ему звук голоса спрашивавшего), – никаких ни о себе, ни о княжне, известий в письме этом не дает Александра Павловна. А, как вы знаете, pas de nouvelles – bonnes nouvelles4…

Черты Троекурова словно потемнели вдруг; он чиркнул спичкой по крышке портсигара, закурил папироску и, откинувшись в спинку кресла, прижмурил глаза.

Ашанин зорко вглядывался в него. Его как молнией озарила вспомнившаяся ему только теперь веская фраза из этого письма Александры Павловны, которое маленькая особа