Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

к приезду княжны, во исполнение приказания Бориса Васильевича, был тщательно приведен в порядок, окна вымыты дочиста, мебель до пылинки выбита на дворе, паркеты вывощены, как зеркало. Но еще суше, еще мертвеннее будто казалась от этого его старомодная, величавая и угрюмая пышность. Запах щелочи и тления несся проницающей струей под его расписными плафонами; напудренные кавалеры и темноокие дамы с розами на низко обнаженной груди с какою-то высокомерно-насмешливою улыбкой глядели, казалось, на непрошенного потомка со своих свежепромытых полотен… Жуткое, раздражающее ощущение все сильнее охватывало Троекурова…

Но вот старик-слуга остановился у одной двери, занес руку к золоченому замку ее и, как бы спохватившись вдруг, обернулся на него:

– Доложить прикажете? – прошептал он как бы испуганно.

– Княжна одета? – спросил на это машинально Борис Васильевич.

– Доподлинно этого доложить вам не могу, батюшка-барин, – весь захлебываясь от почтительности, зашептал таинственно тот, – потому как сам я к ним зван не был; a только что в сей час Авдей-буфетчик им чай носил, и как дочь моя, Аксюшкой прозывается, теперича к ним, к их сиятельству, княжне, значит, за горничную приставлена, так от нее слышал я так, что они еще в девятом часу встать изволили; стало быть, в сей час должны быть натурально в своем виде…

– Хорошо, ступай! – прервал его рацею барин.

Он подошел к двери и постучал в нее костяшками пальцев.

– Войдите, кто это? – донесся сквозь нее голос Киры.

– Я! – сказал он, широко растворяя дверь.

– Борис Васильевич! – дрогнувшим голосом произнесла она…

Она стояла, только что поднявшись с места, прямо к нему лицом, за большим письменным столом, в глубине пространной и на три четверти темной, с завешенными вплотную окнами комнате. Только там, рядом со столом, одна из половинок оконной занавеси была откинута, и дневной свет горячим и косвенным током падал оттуда на ее изящный и взволнованный облик… Она глядела на входившего с замирающим дыханием…

Он стремительно зашагал к ней… и остановился как бы в недоумении. «Разве она не вскинется, не бросится ко мне?» – пронеслось у него в мысли. – Так представлял он себе в воображении до сих пор эту первую минуту их свидания здесь…

Но она не двигалась. Неодолимое смущение очевидно превозмогало в ней радость… Истерзанная, исколотая мукой сомнений и самоупреков, назойливо врывавшихся ей в душу с того вечера в саду, когда сказала она ему: «Пойду!» – она трепетно ждала той же минуты свидания, чая «все забыть», воскреснуть, вспорхнуть как птица к обетованному счастью… И вот он тут и ждет – она понимает это, видит – a у нее словно крылья подрезали вдруг, и на ногах гири, и голос замирает в горле от неотразимого чувства какого-то «бессмысленного» страха…

Он невольно на миг сдвинул брови, подошел и протянул ей руку чрез стол:

– Здравствуйте!

Она дрожащими пальцами ответила на его пожатие, опустилась на место:

– Вы… сегодня приехали?

– Да, полтора часа тому назад… Не было возможности раньше выехать, как ни мучило меня, что вы здесь одни, скучаете…

– Нет, – пролепетала она, – я нашла тут в библиотеке интересные книги…

И она чуть-чуть кивнула подбородком на лежавший пред нею на столе старинный фолиант.

Троекуров сел насупротив ее, в тень, устремив на нее внимательно глаза.

Легкий румянец заалел на ее щеках, ноздри дрогнули: она чувствовала себя под властью этого зоркого и жгучего взгляда, и сердце ее учащенно билось не то от счастия, не то от новой муки. «О, сколько любви, – просилось у нее на уста, – сколько любви должен ты дать мне, чтобы заглушить то, что выношу я из-за нее!»

Но она не выговорила этого громко, она спросила чуть не равнодушно:

– Что же, успели вы в Петербурге?

– Успел?.. в чем? – повторил он, все также не отрываясь от нее взглядом.

– Вы поехали для Гриши Юшкова?..

– Ах да, насчет этого! Успел, дело кончено: юношу выпустили.

– Слава Богу! – воскликнула Кира – И с трудом добились?

«Разве об этом, разве об этом, – проносилось опять в голове Троекурова, – будем мы, я думал, говорить теперь с нею!..»

– Не труд, а скука, – ответил он ей, приподняв плечи досадливым движением, – отвращение иметь дело со всеми этими людьми… К счастию, – перебил он себя тут же, – приехала Вера Фоминишна, мать Гриши… Я составил для нее всеподданнейшое письмо: в нем было сказано, что есть на самом деле: что увечный отец отказывается просить за сына, преступного против своего Государя, но что он у них один, одна надежда их старости, и что старик умрет от горя в случае его осуждения… Кира качнула одобрительно головой.

– И ему простили?

– Вышла резолюция, какую можно было ожидать от Того, к Кому обращена была эта просьба…

– Что именно? – заторопилась она спросить.

– «Отдать сына отцу-герою; его надзор – лучшая гарантия в исправлении заблудшего молодого человека».

– Ах, как это хорошо! – всплеснув руками, воскликнула девушка.

Троекуров провел вдумчиво рукой по лицу:

– Да, в другое время высоко бы ценили эту бесконечную милость! – как бы про себя процедил он.

Настала минута молчания… Они подняли одновременно глаза друг на друга – и разом опустили их оба…

Он повел своими кругом.

– Неужели же, – спросил он с насилованною усмешкой, – дом этот, по-вашему, недостаточно мрачен, что вы сочли еще нужным занавесить здесь все окна?

– Напротив, – возразила она, – я занавесила их потому, что при большом свете здесь кажется еще тоскливее и неприветливей. Это был кабинет самого старика, дяди вашего: все так и осталось, как было при нем… Вы ведь, впрочем, ничего этого еще не видели…

И она, подойдя к окну, потянула за снурок, раздергивавший обе половинки его драпри:

– Подле вас висит такой же снурок – дерните!

– К чему? – поспешно вставая, воскликнул Троекуров. – Ничего любопытного, ни радостного для меня в этом доме быть не может… Чем скорее, – произнес он зазвеневшим мгновенно голосом, подвигаясь к ней мимо стола, – чем скорее выедем мы отсюда, Кира, тем счастливее я буду!

Она неожиданно вздрогнула, переменилась в лице… «Как, вот, вот сейчас!..» Ей стало страшно опять…

Промеж широко раздернутых ею между тем занавесей окна сверкающая волна света влилась плашмя в комнату длинным параллелограммом, ударяя в противоположную стену, на которой висела большая, в раме, обтянутая синим сукном доска с навешенною по ней на медных гвоздиках коллекцией всяких акварельных и фотографических портретов.

– Старик, – заговорила поспешно Кира, хватаясь за первый предлог отдалить хоть еще на миг неизбежно предстоявший между ними «настоящий разговор», – старик любил собирать портреты всех молодых лиц, какие он знал. Тут и мой, между прочим, я нашла, – промолвила она, налаживаясь