Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Троекуров последовал за нею.

– Вот он! – указала она, останавливаясь пред доской. – Он выпросил его, я помню, у тетушки Марьи Яковлевны, когда я к ней приехала из-за границы в Москву, четыре года назад… Переменилась я с тех пор? – спросила она вдруг неестественно веселым тоном.

Эта искусственность раздражала его, он нервно закусил ус:

– Не особенно! – нехотя уронил он в ответ ей.

Она быстро обернулась на него, вскинула глазами прямо ему в лицо – и белые ровные зубы ее сверкнули, словно у молодого волка, из-за дрогнувших и раскрывшихся губ:

– Тут есть еще другая, знакомая вам особа, – как бы отчеканила она.

– Кто это? – досадливо спросил он.

– Узнайте!

И она устремила указательный палец на другой портрет.

Он взглянул… Это была фотографическая карточка его жены, шестнадцатилетней Сашеньки – «девочки» с ее невинно-строгим выражением «волоокой Геры», с густым венцом темных волос над античною, словно нежнейшим резцом пробранною по мрамору головкой, – экземпляр той самой карточки, которую Женни Карнаухова «под большим секретом» прислала ему, раненому, на Кавказ, вслед за письмом, в котором извещала его, что эта девочка ходит каждый день тайком с няней, под предлогом прогулки, к Спасским воротам – ставить Спасителю свечку о его исцелении… Он никак не ждал увидеть это изображение здесь, в эту минуту!.. Целый мир прошлого – целый мир чистых, лучших в его жизни грез и помышлений мгновенно хлынул, будто внезапно прорвавшийся родник, и зажурчал в душе его с неотразимою силой. Он заметно смутился, веки его судорожно замигали…

Лицо Киры в то же мгновение покрылось смертельною бледностью. Она неотступно глядела на него – она все заметила, все поняла…

Она отошла к столу и тихо опустилась в кресло, нажимая ладонями глаза…

Он успел тем временем овладеть собою, обернулся, увидел ее в этом положении и кинулся к ней:

– Что с вами, Кира, говорите… что с вами? – допрашивал он, захватывая эти руки у кистей и силясь оторвать их от ее лица.

– Оставьте, оставьте! – шептала она обрывающимся голосом.

Он понял в свою очередь, отступил недоумело и молча…

Она уронила руки, откинула назад голову:

– Что я здесь делаю, скажите, зачем я здесь? – вырвалось у нее взрывом.

Он хотел ответить. Она не дала ему на это времени:

– Разве я не видела сейчас, не прочла на лице вашем? Вы ее любите еще: я это предчувствовала!..

– Послушайте, Кира, это ребячество! – возразил он, морщась. – Да, я любил ее, я женился на ней потому, что любил… Не знаю, что могли вы «прочесть на моем лице», но во всяком случае это относилось к прошлому, к отжитому, к чему возврата нет. Из-за чего же вы волнуетесь? Разве между вами и мной не все порешено еще, разве я не весь ваш теперь?..

– Нет! – резко выговорила она. – Вы говорили: «без сожаления и раскаяния». А вы в этом сами не властны!..

– Я не ждал от вас этих упреков, – сказал он, – вы точно ссоры ищете…

– «Ссоры?» – горько повторила она. – Знаете ли вы, что я не сплю, не ем с той самой минуты… когда «все порешено» было, как вы говорите!.. Вы говорили о «правде любви» – и за этим словом я согласилась идти за вами… на все. Но правда ли это действительно? Не проходило еще мгновения с той поры, чтобы не думала я мучительно об этом… Я упорствовала, я хотела верить: «правда» эта, уверяла я себя, выше совести, выше терзаний ее… выше тех унижений, которые вынесла я там, прежде чем уехала…

– «Унижения»? От кого? – вскрикнул он с засверкавшими глазами.

– Не от нее, успокойтесь! Она, как всегда, чиста и великодушна, – презрительно усмехнулась Кира, – так великодушна даже, что постаралась оправдать меня в собственных моих глазах.

И, вынув из кармана анонимное письмо, полученное Александрой Павловной и переданное, по ее приказанию, Анфисой княжне в минуту ее отъезда из Всесвятского, протянула его Троекурову:

– Прочтите!

Он развернул письмо… Первым делом кинулись ему в глаза начертанные спешною и дрожавшею рукой его жены слова: «Если и правда, не ты виновата…» Виноватым, очевидно, почитала она одного его… Его словно кто ножом в грудь ударил: вся кровь отлила ему к сердцу. Он быстро обернулся, как бы к свету, чтобы не выдать опять Кире своих ощущений, и принялся читать далее с презрительным выражением на побелевших и присохших губах…

– Мерзавец! – вскликнул он, дойдя до конца. – Это Троженков сочинял, очевидно… Но… но как мог он узнать… о нашем разговоре?..

– Не все ли равно теперь? – повела она на это равнодушно плечом.

Он засмеялся нежданно громким – слишком громким, чтобы быть вполне искренним, – смехом (и Кира поняла это):

– И к лучшему! – сказал он. – Этот господин избавил нас от всяких других объяснений: все путы порваны, мы свободны теперь.

– Свободны!.. На что? – глухо проговорила она.

– Уехать, прежде всего уехать скорее!..

– И мучиться от этого, и страдать обоим?

– Кира, перестаньте! Это жестоко или безумно – вы это должны понять!..

– Жестоко, да! Я говорила вам, я это предчувствовала… И вижу ясно теперь…

– Что вы видите! – перебил он ее, волнуясь и бледнея. – Вы выискали какой-то действительно ребяческий предлог мучить и себя, и меня…

– Вы знаете сами, что это не ребячество! – пылко возразила она. – Вы знаете, что я не торговалась: я прямо, не задумываясь, решилась идти с вами – на преступление. Я понимала, что это преступление, что гублю ее, лишаю ее детей отца их, – и все же согласилась… Я слепа была, я верила, повторяю, в эту силу, в эту вашу «правду» любви, и что пред нею должно потонуть все, все прошлое, и мое, и ваше, что с него начнется новая, совсем новая жизнь… как вот после смерти обещают нам, – и ничего уже в этой жизни не будет, кроме той же любви, всепоглощающей, исключающей все прежнее, все остальное…

– Вы не ошибаетесь, – горячо воскликнул он, – эта новая жизнь ждет нас, ждут золотые дни счастия!..

Она засмеялась теперь в свою очередь, засмеялась надрывающим смехом.

– Поклянитесь же мне, попробуйте – я вашей клятве поверю, – что никогда не вспомните о ней, не пожалеете о том, чем пожертвовали для меня!.. Разве вы решитесь дать эту клятву?.. Ведь я видела сейчас, я нарочно подвела вас к ее портрету, весь день вчера соображала я это… Да и кто знает, – какою-то странною нотой зазвенел вдруг голос Киры, – вы, может быть, сами показались бы мне гадки, если бы в сердце вашем не осталось ничего к ней. Ведь и она же