Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

У Троекурова двоилось в глазах. Никогда еще ее своеобразная красота и то внутреннее содержание, тот пыл и цвет душевный, что заключались в ней, не представлялись ему в таком обаянии, как в этот миг, когда, бледная как мрамор, с горящими страстною энергией глазами, беспощадно разгоняла она этою нежданною горечью речи марево чаемого – давно ли? – ими обоюдного счастия. Соблазн этого счастия снова захватил и повлек его теперь. «Нет, что бы ни было, ты моя, ты должна быть моею!» – неудержимо подымалось ему к горлу… Он рванулся вперед, простирая руки… и остановился, вздрогнув, пред ее внезапно испуганным движением, перемогая себя сверхъестественным усилием и чувствуя, как краска мгновенного стыда выступала на его лицо… «Ашанин, будка», – гадливо пронеслось у него опять в голове…

Она повела на него с места долгим, лихорадочно вопрошающим взглядом:

– Я знала, вы честный человек, – проговорила она, тяжело дыша, – вы не дадите обета, которого сдержать не можете. Вы сами обманывались!..

– Не знаю, – ответил он, садясь и судорожно проводя рукой по лицу, – я был искренен с вами, Кира, и чувство мое к вам заглушало во мне все иные чувства и мысли – это верно! Я шел к вам, отрешившись, казалось мне, ото всех оков прошлого. Вы сочли нужным подвергнуть меня искушению. Я не ждал… Оказывается действительно, что не все то легко порывается, что хочешь, – договорил он тихо.

Она глядела на него с широко раскрытыми зрачками, с высоко и неровно подымавшеюся грудью под темным лифом ее платья.

Жилы на лбу Троекурова заметно натянулись. За страстным порывом наступила борьба…

– Я сжег свои корабли, вы это знаете, – заговорил он после тяжкого молчания, – но для вас этого недостаточно… Я не упрекаю вас за это, – поспешно примолвил он, как бы предупреждая возможное возражение, – не в вашей природе идти на компромиссы. Все до невозможного или ничего, – девиз ваш… Но я смел думать, что вы будете великодушнее, – добавил он с чуть-чуть слышным оттенком желчи.

– Великодушнее? – повторила она, не понимая.

– Да, что вы не станете в эту минуту предъявлять вексель на мою «честность».

– А когда же, – пылко вскликнула она на это, – когда, по-вашему, следовало бы мне напомнить вам это? Когда сама действительность потребовала бы с вас уплаты и обратила бы для вас любовь ко мне в тюрьму, из которой вы могли бы вырваться только чрез смерть мою или вашу. Потому что вы сочли бы своим долгом, я знаю, не покидать меня до смерти… а я – я была бы уже не в силах расстаться с вами, хотя бы и видела, и чувствовала каждую минуту, как гложет вам сердце червь воспоминания и сожаления о прошлом… Вы сейчас сказали сами, что «не все то легко порывается, что хочешь». А понимаете ли вы, – возгласом отчаяния вырвалось из груди Киры, – что единственное право мое на вас и единственное мое оправдание в собственных глазах, это было бы убеждение, что вы не знали счастия до сих пор, что я, одна я, в состоянии дать вам его… Я сказала вам сейчас, что, может быть, я стала бы почитать вас дурным человеком, если б у вас ничего не осталось к ней в вашем сердце. Я солгала!.. Я, может быть, говорила бы вам это вслух, но в душе я боготворила бы вас за это… Но вы не можете, не можете: призрак все это было, один призрак!..

Троекурова точно повело всего внутренно. «Призрак!» – с вескою отчетливостью отпечатывалось это слово в его мозгу, будто в первый раз приходилось ему слышать его… «Призрак… Но в какую же игру тогда играли мы оба с нею до этой минуты?..» И глухая, но уже раздражающая боль заколола у него в груди: лицо приняло мгновенно холодное, чуть не злое выражение…

– Послушайте, Кира, – сказал он, – другой на моем месте обратил бы, может быть, ваше же оружие против вас и стал бы вам доказывать, что любовь прежде всего не терпит условий и уговоров, что она, как от века положено ей быть, искренна только тогда, когда слепа, что нет ее там, где нет бесспорного, неограниченного доверия к любимому предмету, доверия, не допускающего страхов о будущем, ни еще менее бесполезных сетований за прошлое. Он мог бы легко, пожалуй, вывести из этого, что в вас самих лежит зародыш тех недочетов, которые, в вашем понятии, происходят от недостаточности гарантии предлагаемого вам счастия… Но я к этому оружию прибегать не стану. Мне всегда противно было соблазнять софизмами чужую совесть… Да и со своею не умел я это никогда делать! – безвольно вырвалось у него под влиянием той какой-то тяжкой работы, совершавшейся в нем внутренно…

– Для чего это вы мне говорите? – со внезапною тревогой обернулась на него Кира.

– Я думал, это ясно для вас, – и в голосе его послышалось нетерпение, – мы, как сказочный царевич, стоим теперь на перепутье, не зная, куда идти, вправо или влево, вперед или назад. Но так оставаться нельзя. Я после того, что сказано вами, не почитаю себя вправе заявлять свое слово. Выбор зависит единственно от вас. Решайте.

Сердце страшно забилось у нее, руки похолодели, между тем как кровь горячею струей кидалась ей в голову. «Что же, кинуться к нему в его объятия, сказать, голосом выговорить: я твоя, твоя без рассуждений, делай со мной, что хочешь!» – зазвенела нежданно в ней какая-то мгновенная сила страсти.

Она опустила веки в смятении, охватившем все ее существо…

Он молчал и ждал…

Она приподняла опять опущенные зеницы, пытливо, трепетно устремилась горящими зрачками в его глаза… и дрогнула вдруг и замертвела вся:

«Поздно слишком!» – прочла она, как в книге, в этих стальных, в этих «беспощадных» глазах. – Сам он ничего уже не хотел теперь…

Она нашла в себе силу устоять на ногах, улыбнуться… Он всю жизнь свою потом не мог забыть этой улыбки. В ней было все, применяя сюда слова поэта:

Любовь, страданье,

Упрек с последнею мольбой.

И безнадежное прощанье —

Прощанье с жизнью молодой[97].

Но сам он словно оледенел весь в эту минуту, и ни единого звука не исторглось из груди его в ответ на ее муку.

Она сама одолела ее. Отвернувшиеся