Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Прошлой зимой, когда Двор был в Москве, – объяснял Ашанин, – на ряженом балу у графа (тогдашнего главного начальника столицы) была Россия в костюмах и Двор Елизаветы из вальтерскоттовского Кенильворта2. Я вспомнил, что английские костюмы почти все теперь перешли к Степанову; я ему так и написал, чтобы прислал все, какие только у него есть. Он по дружбе даст их напрокат нам за самую сходную цену; как раз что нам нужно, – костюмы шекспировского времени, именно такие, в каких, по всей вероятности, играли в «Гамлете» он и его товарищи, – свежие, всего два раза надеванные. Там как раз для тебя костюм есть старика Суссекса[10]3, весь черный, бархат и атлас. А я возьму костюм Четвертинского, – он Лейчестера[11]4 изображал, – пунцовый с белым. Прелесть!.. У Чижевского его синий с золотом остался от бала, он не продавал его… Одеты все мы будем великолепно! Только вот не знаю, туша эта исправник, которому я сейчас Полония отдал, найдется ли для него что-нибудь по мерке? В трико-то он уж, наверное, ни в чье не влезет…

– Да роли все ли распределены? – спрашивал Гундуров, все продолжая ловить нырявшие по сторонам глаза Ашанина.

– Все, все… придется, может быть, какого-нибудь Волтиманда или Франческо похерить, да и то найдутся и на них. Вальковский в восторге – я ему Розенкранца дал, молодую роль!.. Могильщики будут у нас превосходные, одного играет Посников – землемер тут есть один, – он мне вчера роль читал – талант, настоящий талант! Другого – студент при князьке, Факирский по фамилии, неглупый малый и рьяный жорж-сандист…

– Это тот, – неловко улыбаясь, промолвил Гундуров, – что из-за занавески княжну высматривает?

– Может быть… И кто же ему может помешать! – как-то нетерпеливо повел плечами его приятель. – Однако, – словно спохватился он, кидая свою папироску, – мне надо в контору за ролями, актерам раздать…

– И только? – так и вырвалось у Гундурова.

– Что только? – спросил тот, останавливаясь на ходу.

– Отзвонил – и с колокольни долой!.. Тебе… тебе нечего более передать мне? – робко договорил он.

– Ах, да! – засмеялся красавец, возвращаясь. – Я тебе говорил про Гертруду, чего мне стоило…

– Ну?

– Я ведь опять вляпался, Сережа!..

– Как так?

– Да так что… Ну, не хочет женщина, ни за что не соглашается играть! А я чую, вижу, что лучшей Гертруды нам не сыскать!.. Я ей и посвятил два дня, два целых дня посвятил ей исключительно… Вот вчера это вечером случилось, – вздохнул Ашанин, – ночь была такая чудесная, вышел я после ужина сюда, в сад погулять… Сел на скамью, соловьи так и заливаются, воздух нежит. Только слышу, чьи-то шаги скрипят по песку. Она, моя Надежда Федоровна, идет, прогуливает свои обветшалые красы… «Ах, ах, это вы?» – Ах, ах, это я! – отвечаю ей в тон… Гляжу, она и дрожит, и улыбается… Взял я ее под руку – пошли. Я опять про Гертруду, внушительные речи ей держу: «что за ночь, за луна, когда друга я жду», и так далее… А тут, на беду, беседка, – зашли, сели… Вот она слушала меня, слушала, да вдруг голову мне на плечо, и так и залилась… А я, ты знаешь, женских слез видеть не могу… Ну и…

– Господи! – даже вскрикнул Гундуров. Московский Дон-Жуан комически вздохнул опять:

– Должно быть на роду ей уже так написано; любила она, говорит, впервой какого-то учителя; обещал он ей жениться – надул, подлец! Она возьми да и отравись!.. Да, самым настоящим манером отравилась, – мышьяку хватила… «Пятнадцать лет, – говорит, – замаливала я этот грех… А теперь, – говорит, – я не снесу! Если ты, говорит, меня обманешь, для меня все кончено!..» Помилуйте-скажите, – вдруг разгневанно воскликнул Ашанин, – да ведь я же ее непременно обману, да ведь я же ни одной еще женщине в мире не оставался верным! Помилуйте, да ведь это хуже, чем с моею покойницей!..

– Ты ее с толку сбил, несчастную, и на нее же сердишься! – строго и озабоченно говорил Гундуров. – Что ты будешь делать теперь?

– Что буду делать? – повторил тот. – Ярмо надела она на меня, пока не отбудем спектакль, – вот беда! Такие натуры не шутят: пожалуй, в самом деле, сдуру в воду кинется… Поневоле оглядываться приходиться!.. А тут как на смех эта черноокая Акулина… Заметил ты ее глаза, а? Ведь мертвого поднять способны!.. И как подумаю, что влез я в эту штуку единственно из-за того, чтобы «Гамлет» наш не расстроился… между тем как…

И Ашанин, с таким только что легкомыслием относившийся к судьбе бедной перезрелой девы, имевшей несчастие полюбить его, воззрился вдруг теперь на приятеля с выражением какой-то глубокой тревоги о нем в больших, говоривших глазах…

А Гундуров, в свою очередь, с тою болезненною чуткостью, что рядом со слепотою дана в удел влюбленным, тотчас же понял, что говорили эти глаза, и также испугался теперь, чтобы Ашанин не произнес имени княжны, как за минуту пред тем страстно желал услышать из уст его это имя.

– Что же наша считка, – поспешно заговорил он, – ты говорил, надо роли раздать?..

– Господа, вас просят на сцену! – в то же время раздался за ними чей-то голос.

Это был тот студент, «жорж-сандист», юноша лет двадцати, в котором чуял себе соперника Гундуров. Скажем здесь кстати, что он смотрел прямым московским студентом тех времен: что-то зараз открытое и вдумчивое, серьезное и мягкое в пошибе, чертах, во взгляде больших карих глаз, неряшливо падавшие на лоб волосы и потертый уже на швах рукавов новый сюртук с синим воротником и форменными с орлами пуговицами…

Он, с своей стороны, не чуял, видимо, ничего похожего на нерасположение к себе в нашем герое:

– Позвольте вам себя представить, – Факирский, – молвил он ему, подходя и кланяясь, – кланяясь даже с некоторым оттенком почтительности, – я также был филолог, теперь на юридический перешел, но вы меня, вероятно, не помните; я был на первом курсе, когда вы кончали… Только я вас очень уважаю! – скороговоркой добавил он, как-то неловко отворачиваясь и в то же время протягивая свою руку Гундурову.

– Я вам очень благодарен, – сказал тот, пожимая ее, – но не знаю, чем заслужил…

– Я вашу кандидатскую диссертацию имел случай прочесть, – пояснил студент, – превосходная вещь-с! Хотя я и не славист, а истинное наслаждение мне доставила. Ученость ученостью, а прием у вас такой… теплый… Там, где