Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

по маслу, бояться больше некого, ждать отпора неоткуда. Тут вскоре подоспевает очередное уездное земское собрание, на котором, благодаря все тем же «новым» влияниям и маленькой интриге очаровательной Антонины Дмитриевны, a также роскошным обедам и праздникам в Сицком, Пров Ефремович Сусальцев избирается на должность председателя уездной земской управы. Теперь самолюбие «madame de Soussaltzef» до некоторой степени может быть удовлетворено, так как ее супруг-купец уже изображает собою нечто в местном «политическом» мире: он теперь в некотором роде «особа», «земский деятель», «представитель» известной идеи, почетное и влиятельное лицо, с которым нужно считаться. На том же собрании избираются якобы «от лица земства» депутаты для ходатайства о концессии на постройку «жизненно необходимой» ветви железной дороги с гарантией от земства, и ходатайство это, благодаря пружинам таинственной особы в Петербурге, получает в подлежащих сферах разрешение в самом желательном для monsieur Свищова смысле. Таким образом в самом непродолжительном времени весь уезд перевернулся шиворот навыворот; новые «деятели» и «сеятели» оттерли и вытеснили со всех позиций прежних работников, оставшихся «за флагом», без голоса и значения; новая волна всеобщего «оживления» захлестнула собою всю уездную почву; постройка железной дороги нагнала сюда новых людей и все из «своих» же, вызвала новые «потребности», новые должности, новые подряды и вообще всю ту лихорадочно-алчную деятельность, которая в наше время сразу обнаруживается около «предприятия», где можно так или иначе с выгодой для себя погреть руки и половить в мутной воде золотую рыбку. A вместе с этим «оживлением» естественно возросли и новые земские налоги, по соответственной раскладке, на местные «платежные единицы» в силу законного «самообложения». «Платежные единицы» закряхтели, но… против своего же «земства» ничего не поделаешь, и уездная полиция, которая ныне почти для того только существует, стала по предложению земской управы выжимать из «самообложенных» мужиков последние гроши на расширившиеся нужды местного «самоуправления». Зато «оживление» выходило на славу; с одной стороны, корреспонденции в столичных газетах превозносили деятельность губернской администрации и местных земских оживителей, с другой – подпольная деятельность разных Троженковых и «Волков» приняла в уезде нагло широкие, ничем не сдерживаемые размеры.

Известие о результате новых дворянских выборов в уезде и все те последствия, какие они естественно повлекли за собой, так поразили больного старика Юшкова, что новый припадок паралича не заставил долго ожидать себя, и Павел Григорьевич Юшков скончался почти на руках семейства Троекуровых.

Отношения Гриши к Марье Борисовне не пострадали, как хотелось бы госпоже Сусальцевой. Письмо Насти Буйносовой к Маше действительно возымело то благотворное действие, на какое рассчитывал Гриша. Маша чутким инстинктом своего сердца почувствовала в нем настоящую правду, на другой же день возвратилась от своей тетки Бородиной во Всесвятское и встретилась с Гришей по-прежнему дружелюбно. Таким образом, расчет Антонины Дмитриевны на охлаждение между ними и, быть может, на отказ Грише в руке Марьи Борисовны не оправдался: отношения их, к наибольшей ее досаде, остались те же. Но не могла так легко помириться с этим самолюбивая и эгоистично злая натура Антонины. Снедающая ее внутренняя скука, тоска и мучительная неудовлетворенность окружающим, a в особенности женское самолюбие, больно уязвленное неподатливостью Гриши Юшкова, который некогда так любил ее, все это заставило своенравно капризную женщину добиться своего во что бы то ни стало, «отбить» у Маши жениха, доказать этим «недотрогам» Троекуровым все обаяние своей власти над их барашком Гришей. Случай к этому не замедлил представиться. Гриша почти ежедневно посещал могилу своего отца на церковном погосте в родовом имении Юшковых и проводил там несколько времени в полном уединении, молясь и думая об отце, как бы беседуя внутренно с его духом. Сведав об этом, Антонина Дмитриевна направила свои прогулки в портшезе на паре своих соловых пони в ту сторону, и в одну из таковых ей удалось захватить Юшкова на кладбище. Здесь в объяснении, происшедшем на могиле старого моряка, Антонина настойчиво и решительно, но с большим тактом и самообладанием пустила в дело все свои чары, все обаяние своего женского ума и тонкого искусства, чтобы победить неподатливого противника. Гриша еще раньше, вслед за своею прогулкой с нею за город, сознавал в душе, что его борьба из чувства долга против искушений этой женщины была не легка, что он страдал тогда во все время этой прогулки, что «этот голос со своим каким-то медно-звенящим отливом, эти аквамариновые глаза, холодным лучом своим проникавшие до самой глубины его души, волновали его, как и прежде, своею непонятною, проклятою властью». В то время он превозмог себя и не дал ей побороть свою волю, но чувствовал, что «еще одна такая беда», – и он не устоит. И вот такая «беда» пришла, подкралась к нему нечаянно в такую минуту, когда он, неприготовленный, менее всего мог ожидать ее, но на этот раз она пришла вооруженная всем обаянием прелестной женщины, решившейся наконец во что бы то ни стало добиться своей цели, дать торжествующее удовлетворение своему задетому за живое женскому самолюбию. Искушение на этот раз было слишком велико, и бедный Гриша уже готов был пасть пред магическою властью над ним этой женщины, но его спасает могила отца, у которой должна была происходить эта сцена. Тут он вспомнил внутренно, какой грех совершает пред его священною для себя памятью, вспомнил о своей невесте, – и госпоже Сусальцевой на этот раз не удалось вполне покорить его: в самую решительную минуту добыча вновь неожиданно ускользнула из ее рук. Опять свидание их кончилось ничем, но расстались они, по-видимому, не врагами, a это могло повлечь за собою возможность повторения подобных же встреч и искушений. Теперь уже Гриша ясно почувствовал, что оставаться в этих местах долее для него крайне опасно, что он не устоит долее пред обаянием Антонины, которая, удовлетворив злому чувству своего самолюбия, он понимал это, бросит его, как ненужную тряпку, и тем разобьет всю его жизнь, отнимет навсегда все возможное для него счастье. Чувствуя себя грешником пред Машей, он не смеет более показаться во Всесвятское, он чувствует нравственную невозможность встретиться с нею, невозможность прямо взглянуть ей в глаза и потому решается задать продолжительное испытание самому себе и своему чувству; если оно выдержит это испытание и не умалится, тогда только вновь сочтет он себя вправе быть для Маши тем, чем был до той минуты. Гриша решается уехать за границу на год, да и предполагаемая свадьба его с Машей, по случаю смерти отца, едва ли могла бы состояться раньше этого срока. Итак, немедленно же и наскоро собравшись, Гриша уезжает, предупредив Троекуровых о своем