Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Наступил 1880 год, произошел известный взрыв 5 февраля в Зимнем дворце, последствия коего, между прочим, были очень счастливые для генерала Бахтиарова, еще ранее намеченного в высоких сферах на весьма видный пост в провинции. Настали времена пресловутой «диктатуры сердца», a вместе с нею возникла и особая правительственная «комиссия» об упразднении правительства и замене такового «всесословным выборным началом», до выбора губернаторов и исправников включительно; готовились новые и новые реформы, долженствовавшие собою «увенчать здание». Весь роман должен был закончиться катастрофой 1 марта и ее ближайшими последствиями. Но тут пусть говорит сам автор. Мы имеем возможность привести здесь (с заменой некоторых собственных имен) подлинные слова Б. М. Маркевича, касающиеся сего события, заимствуя их из его письма к П. К. Щебальскому от 25 января 1882 года. Вот что писал он:

«Теперь о будущем моем романе (вы были правы, предполагая, что volens-nolens[94], a не обойдется у меня без трилогии). Его требует от меня „Русский Вестник“. И даже заглавие придумали: „Над бездною“, то есть la dégringolade[95] нашего общества, в последние годы прошлого царствования эпопеи «диктатуры сердца» и 1 марта pour clôture[96]. Задача, с которою даже и предвидеть не могу, как справлюсь…»

По ходу романической фабулы, участие в приготовлениях к цареубийству должны были принимать его герои: «Волк» (личность, в представлении автора, долженствовавшая иметь нечто общее с Желябовым) и тайно возвратившийся из-за границы Буйносов, которому, впрочем, по ходу романа и на сей раз удалось, в числе нескольких других сообщников, увернуться от законной кары.

Гриша Юшков во время своего годового пребывания за границей имел случай встретиться как с этим Буйносовым, так и с некоторыми другими представителями русской анархической партии, что должно было дать автору повод к нескольким интересным сценам. Возвратясь на родину окончательно уже окрепшим нравственно, исцеленным от всякого дальнейшего влияния чар Антонины Дмитриевны и убежденным в живучести своего чувства к невесте, Гриша Юшков, выдержав наложенный самим на себя искус, в конце концов женится на Маше Троекуровой. Что до самого Бориса Васильевича Троекурова, то он, как и большинство людей его убеждений и образа мыелей, остается, конечно, «не у дел», в глуши своего Всесвятского, безмолвным зрителем всех «оживлений», совершившихся в уезде под покровительством «просвещенных и либеральных веяний» нового административного режима, который разными мелочами дает ему чувствовать свою силу и делает поползновения вымещать на нем свои антипатии «к дворянской идее». Замкнувшись в тесном кружке своего семейства и двух-трех служащих у него преданных ему лиц, Борис Васильевич, неизменно остающийся на высоте своего нравственного достоинства и характера, продолжает жить, как жил, и делать для окружающих и для своих бывших крестьян то, что по совести считает полезным и нужным; на все мелкие и гаденькие поползновения своих «антагонистов», очутившихся «господами положения» в уезде, к величайшей их досаде и злости, не обращает никакого внимания. Направление «новых течений» жизни оставило его совсем в стороне; надолго ли? – это закрытый вопрос будущего, но автор предполагал дать как бы некоторый просвет и надежду на возможность поворота к лучшему в том впечатлении, какое сделал в провинции манифест 29 апреля 1881 года, возвращающий верховную власть в России на ее надлежащее место и высоту.

В заключение нахожу не лишним привести еще одну выдержку из письма Болеслава Михайловича к П. К. Щебальскому:

«Вы меня спрашиваете: неужели нельзя найти сюжета и лиц, к которым бы можно отнестись симпатично? Как бы я был рад, дорогой П. К., если бы вы мне указали таковые в данные года! Вы знаете, что муза моя далеко не муза мести и печали. Но кто же, скажите, кроме все тех же Могиканов дворянского прошлого, quelques rares épaves d’un passé évanoui a jamais[97], кто симпатичен в этой новой, созданной прошлым царствованием, жизни? Где типы, где личности, где яркие черты, где, наконец, хотя бы абрисы новых нарождающихся жизненных образов, к которым могло бы влечься сочувствие художника? A отрицательными образами хоть пруд пруди: либерал-чиновник, адвокат, железнодорожник, университетские Градовские, журнальные Стасюлевичи[98], пустозвоны земцы, салонные „socialistes sans le savoir“[99], вроде покойного A. Васильчикова[100], которого так метко прозвал этим прозвищем Leroy Beaulieu.[101] К тому же все это так мелко, казенно, шаблонно, дюжинно, что оно, как слизь, vous échappe des doigts[102], как только захотите вы поближе присмотреться к нему. Ведь у нас теперь, кроме мужика, да и то где-то там, в глуби России, куда железные дороги не внесли цивилизации, ничего здорового и целостного не осталось. Знаменитые реформы смололи русскую жизнь в какую-то безобразную и вонючую муку, ни на какую потребу не годную… Да, беспорно, признаки реакции замечаются; молодое поколение видимо начинает относиться критически к тем возмутительным формулам и бессодержательным фразам, которыми подвигались на гибель их ближайшие предшественники. Но (заметьте это!) у этой новой молодежи слагается опять отрицательная формула в виде протеста против отрицательного направления их предместников, a положительного идеала у нее нет, – l’idéal est a trouver[103]11, и кто знает, когда и где она его обрящет? A то, что я говорю вам, я слышал из уст самой этой молодежи. Героиня моего романа будет скверная женщина[104]. Тип этот я уже сложил в голове, и он у меня так уже и выпирает наружу. A кого противопоставить ей – и придумать даже не могу. Не поможете ли, дорогой, каким-либо указанием? Не встречалось ли вам в кругу вашей административно-педагогической деятельности что-либо новое, как женский тип в смысле добра? Несказанно был бы вам благодарен за малейший намек на нечто подобное…»

Противовес в смысле добра вылился у автора в образе Маши Троекуровой, этой чутко отзывчивой и неизломанной, a потому простой в своих сердечных и нравственных проявлениях натуры, но тип этот намечен у автора почти только в зачатке. Мы видим пока Марью Борисовну лишь в раннем ее девичестве, едва вышедшею из коротенького платьица, под охраной ее богобоязненной и честной дворянской семьи. Автор оставляет ее пред читателем, так сказать, на пороге раскрытой двери, ведущей на арену жизненной борьбы, коей первые уколы сказываются для нее в соперничестве бессердечной и обаятельной Антонины Дмитриевны. К сожалению, безвременная смерть романиста лишает нас возможности знать, каким образом заставил бы он эту Машу, как представительницу нового типа в смысле добра,