Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

А ещё я наконец смогла выспаться. Ночью по привычке просыпалась, тянулась к ручке и бумаге, хотела записать мысль, которую всю ночь во сне думала — или она мне снилась. Белые ночи, — бормотала я, роняла ручку и засыпала обратно. — Настоящие белые ночи те, в которые снятся светлые сны. Ночи без бессонницы, освещённые изнутри вереницей лёгких снов о счастье. И ночь была белее некуда, а под утро кто-то сказал мне на ухо:

— Ты так много вспоминаешь, но не видишь самих воспоминаний. Смотри не на содержание воспоминания, а на само воспоминание. Смотри на него как на предмет.

И я увидела учебную иллюстрацию. Человек выглядел как планета — тёмная и грубая, изрытая кратерами от метеоритов — абсолютный объект, полностью подчинённый внешним силам.

— Смотри, — сказал мне на ухо кто-то. — На поверхности возникает воспоминание. Оно выглядит как глаз, как рисунок глаза, сделанный светом. Если ты посмотришь прямо в него, тебе будет доступно содержание этой частицы памяти. Но даже если ты в него никогда не посмотришь, он существует. Этот глаз смотрит и будет смотреть не на тебя, он смотрит в холодную космическую темноту, освещая и согревая её. Думаешь, он бессилен это сделать? Давай посмотрим, как светятся все воспоминания сразу. Как светится память о целой жизни. Человек — это шар, смотрящий во все стороны светом своих воспоминаний. А представь, что солнце — тоже память. Другого уровня, не человеческого, даже не уровня человечества. Но представь, если сможешь, что это так... создай воспоминание.

Мирно всё было, в общем. Я наморозила двести шестнадцать шариков льда, мы кидали его в чай, обсуждали отдалённые перспективы:

— Будем сидеть среди сакуры и оленей. Черепашек кормить! Нас будут окружать каменные фонари и нарнийские леса. Я буду фотографировать всё, что движется и горит...

— Если горит — надо тушить, а не фотографировать.

— Может, оно красиво горит.

— Тогда принять вызов — тушить красиво.

Тут хлопнула дверь. Приехали Сашки, Луша, Хьюша, Агаша, я стала метать в их направлении чудом приготовленную ранее еду. Собака изображала Хатико за кусок курицы только так, а потом проникла к соседям и разрыла укроп. Сашка поделилась со мной идеей арт-проекта — она привезла двенадцать ёмкостей разных цветов и решила поставить в них цветы в полном совпадении с цветом ёмкостей. Это должно было быть очень красиво (но оказалось ещё гораздо красивей, чем я могла себе представить). Дети ушли во второй дом, организовали там «базу» и стали жить-поживать и добра пожевать, как выражалась Агаша лет десять назад. Потом дверь хлопнула ещё раз, пришли Зойка, Стас и маленькие Всеволод с Катей. Мы накинулись друг на друга хаотично и начали общаться вперемешку. В этом, видимо, и состоит суть коммуны.

Когда все поговорили друг с другом, я пошла провожать Зойку и детей с фонариком. Всеволод и Катя в темноте перестали быть Всеволодом и Катей и стали Гансом и Гретель. Они, трогательные, крохотные, шли под кронами деревьев передо мной и всё время сворачивали то в кусты, то в высокую траву. Потом заглянула к подросткам. Добра, которого они пожевали, уже не было. Подростки воззвали ко мне. Я сделала им горячий шоколад в кастрюльке и понесла из дома в дом. Возле резиденции подростков расцвел небывалый куст огромных жёлтых лилий, настолько ярких, что их цвет светился в темноте. Я забралась на высокое крылечко, поставила кастрюльку на перила и ненадолго замерла. От горячего шоколада поднимался пар. В темноте пели птицы. Рассыпающиеся подмостки были засыпаны сиренью.

А утром снова снился сон. В чёрном зале, в таких больших креслах, что не удавалось разглядеть друг друга, сидели люди, и я среди них. Мы заранее приняли всё, что произойдёт, но знали только одно — пока мы здесь, мы должны выполнять любое распоряжение человека, в руках у которого будет сухая ветка с шипами — шиповник? терновник? крыжовник? Человек объявил, кого приглашает на сцену — и это был такой длинный перечень имён, как будто выйти придётся половине зала. Он подходил к тем, кто боялся или сомневался, и прикасался к их лицам сухой, лишённой цвета веткой с шипами.

Я была рада увидеть их всех на сцене, но тут он назвал и меня, и к моему лицу — сбоку, возле глаза — прикоснулись шипы. Не ранили, просто очень отчётливо тронули и призвали исполнить эту волю. Я вышла вместе со всеми.

Чёрная сцена висела криво и высоко в луче вертикального света. Мы все столпились на ней. Отсюда был виден зал — и то, какой он страшный. Чёрный, искривлённый, с нагромождениями огромных искажённых конструкций. Зал продолжался сколько видел взгляд и даже дальше. Ни одного взгляда оттуда поймать не получалось.

— Делайте то, что должны делать, — сказал тот, кто с веткой. Толпа сбилась в кучу, шумела, боялась.

— Делайте ваше дело! — он взмахнул веткой, и откуда-то сзади я услышала чудный голос, потом ещё один. Те, кто должен петь, запели первыми. Кто-то бормотал слова, шептал или выкрикивал, танцевал по краю, молился. Человек сбоку от меня строил в пространстве сложные конструкции, и боковым зрением время от времени можно было разглядеть их ускользающие очертания. Кто-то жонглировал разноцветными огненными шарами. Кажется, они вылетали у него из груди, разглядеть было невозможно. Кто-то сел на пол и чертил в блокноте, отвернувшись от остальных. Я молча стояла и смотрела в зал — и ничего не делала. Сильней всего я чувствовала тех, кто молчит и бездействует: такие же, как я, стояли в толпе впереди и сзади меня и по бокам. Мы ощущались как лакуны, и человек с веткой пришёл к нам.

Шипы прикасались к нашим лицам, и это было требование такой силы, которому нечего возразить. Раз за разом он задавал один и тот же вопрос:

— Что ты делаешь? — и раз за разом разные голоса давали разный ответ:

— Я пытаюсь стать больше мира, чтобы обнять его.

— Я снимаю с себя маски, они катятся прочь, как маленькие яблоки. Я надеюсь выстоять здесь без них.

— Я принимаю отпечаток хаоса и становлюсь им, а потом ищу в себе искры и смотрю уже только на них.

На непереводимых языках лакуны озвучивали свои задачи и переставали ощущаться как провалы — они становились опорами.

Сухая ветка снова коснулась моего лица.

— Что ты делаешь? — спросила меня воля ветки.

—