Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

Поющие старушки не были собой в особую минуту, они превзошли и вышли прочь, и песня их собою не была. Она сбила все «я» и «ты» внутри себя, сменила мерность и систему координат. Я знаю то место, куда она ушла, и то содержание, которым она стала. Средняя старушка, видимо, устала и пела только часть куплета, а в промежутках шевелила губами. «Любишь, не любишь — не надо, я ведь ещё молода, время наступит — полюбишь, а поздно уж будет тогда», — старые женщины в синем пели как будто бы это, а заодно и всё остальное, что есть, и дома объединились с людьми, с землёй, с камнями, с китами и деревьями, с птичьими голосами, с любимыми книгами, со всеми кораблями, поездами, которые может вместить мой мозг, с болезнями, прощаньями, кладбищами. Волна любви с волной страдания пошли друг на друга, обнялись, соединились, разбились, снова стали тем, чем мне привычно их видеть. Но пока песня не кончилась, они были более, они более были. Они не имели общего со старушками данного типа, с песнями данного типа. С жизнью данного типа.

Энгельсина и море

Двенадцать лет назад я заблудилась на Малом море. С запозданием благодарю спонсоров моих блужданий: отстойное сумеречное зрение и неспособность ориентироваться в нелинейных ландшафтах — они как могли вложились в моё своеобразное счастье. С екатеринбургским приятелем Тимом, павшим жертвой экскурсионного бюро «Сусанин анлимитед», уже в ночи мы неожиданно вышли на кладбище. На нас смотрела луна размером в полнеба, несколько старых лиственниц поодаль и галлюциногенные горы, а мы стояли среди старых, наполовину безымянных могил. А ещё на нас смотрела Энгельсина. Красивая такой нечеловеческой красотой, которой могут быть красивы только природные сверхобъекты. Гималаи так красивы. Стаи летящих птиц. Поля цветов, вольные лошади Пржевальского, бегущие сквозь степь, выцветшие добела корни лиственниц на берегу Хубсугула. И Энгельсина — одна на свете. Детская и страшная в своей силе, родная и недоступная, она смотрела на нас со старой фотографии на одном из памятников, и мы стояли ночью на полузаброшенном кладбище и смотрели на неё, а за ней поднимался выше уровня глаз размытый ночной Солярис, а под лиственницами был такой высокий слой мягких иголок, что на нём можно было спать, как на матрасе.

Я всегда пропускаю сам момент клятвы. Постфактум только понимаю, что это уже случилось — я дала обет вечной односторонней верности, потому что это оно, то самое, самое главное. Я построила свою отсутствующую личность из этого, пропустила его в самую глубину — нет, оно и стало для меня глубиной, но осталось самим собой, и как только я приближаюсь к тому, что стало частью меня, меня притягивает к первоисточнику. Наверное, этого нельзя было брать — оно никогда не было, не могло быть моим. Но я уже взяла, и теперь не понимаю, где я, а где нет, знаю только, что принадлежу тому, что когда-то украла.

Каждый раз, когда я оказываюсь на Малом море, я иду к Энгельсине. Мне надо видеть её чудное лицо, её глаза, которыми смотрят галлюциногенные горы. Надо молча побыть рядом. Лучше молчать рядом с теми, кого украл и держишь в сердце.

На этот раз у меня было очень мало времени. Нужно было вернуться к четырём, и я знала, что не успею дойти и вернуться. Но ноги шли сами. Потребность идти к ней была сильней, чем потребность прийти.

Вокруг не было никого. Только далёкий нежный звук бензопилы доносился с одной из турбаз. Две птицы крыло в крыло летели над водой так, чтобы бороздить её ногами, и за ними оставалась двойная колея. Я обнимала лиственницы и разговаривала с муравьями, гладила по каменным хребтам ушедших в землю драконов, а потом нашла посередине безлюдных пространств остов громадного грузовика. Я залезла в кабину и сидела там среди ржавых штырей и торчащих проводов. Мы с грузовиком грелись на солнце, как два сюрреалистических товарища, и смотрели на сусликов и птиц, а они нас не замечали.

Время, наверное, шло. Пора было, наверное, обратно. Я почти растворилась в мире, но так и не дошла до Энгельсины и поэтому решила посмотреть на неё хотя бы издалека. Просто в её направлении, чтобы она знала, что я шла к ней. «Что ж, вчера все пили и пели, а ты не пила и не пела. Пришла пора запоздалого неистовства. Лезь в гору, кукушка!» — и я полезла вверх.

Камни и синева, далёкие берега, вечные острова, безлюдная бесконечность. Я смотрела туда, где недалеко от берега странного моря моей родины, состоящего из чистого духа, лежит Энгельсина, а я уже не имею выбора, любить мне её или нет, и не помню, как я её выбирала, но вот лезу в гору ради неё, и она не знает об этом, и этого невыносимо мало, чтоб хоть что-то выразить, хоть что-то смочь. Что мне сделать для тебя? Кого победить, как далеко забраться, чем мне стать ради тебя?

— Всем, — молча отвечало мне оно. — Стань всем, тогда поговорим.

Я посмотрела с горки туда, куда не успевала дойти, и увидела там свет. Было солнечно, но свет на том берегу был такой яркий, что прорезал день, как тьму, и сиял, сиял. Энгельсина, неугасимый маяк безлюдных пространств, светила ровно, не мигая. Байкал всё знал и ничего не помнил. Галлюциногенные горы, люциногенные горы, смотрели из дали в даль.

Дорога сна

Сначала всё было очень спокойно. Мы читали вслух монографию о дореволюционной России. «Практики семейного чтения, вы сильно изменились за лето», — думала я и немного вздрагивала, когда приходил час озвучить что-то вроде «мистически-сексуальные эксперименты Гиппиус и Мережковского». Впрочем, озвучивай не озвучивай, всё уже неоднозначно. Читаешь ребёнку «Репку» — хорошая мать. Читаешь подростку монографию — фрик. Но я и до монографии была фрик, чего уж.

Всё нормально было какое-то время. Подросток успела нарисовать Ленского и объяснить мне все существующие в природе мемы про теорему Виета, апеллируя к личному опыту. Я сидела в полукресле-полукачалке на полупомосте-полунасесте, по правую руку росла береза, по левую ёлка, сбоку черёмуха, перед носом — сирень. В руке моей была чёрная-чёрная кружка, в ней ждал своего часа коктейль