Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

успею метнуться на насыпь. Собака меня затащит, — поставила меня перед фактом сестра, показывая на почти вертикальную насыпь моста. — А вот как ты с коляской будешь справляться, когда вон тот бык поднимет тебя на рога, понятия не имею». Сашка лгала, конечно. Она вовсе не собиралась покинуть меня на рогах. Она просто мстила мне за болота в режиме реального времени.

Коровы были очень коммуникабельные. Они выходили из зарослей облепихи и шли к нам. Хьюша неистовствовал. У него не получалось определить видовую принадлежность животных, но он понимал, что они огромны, и задумывался, то ли они объект охоты, то ли повод для переоценки себя.

На берегу рос рогоз, за ним плыли и взлетали утки. Вдали по-булгаковски шёл поезд. С болот был немного виден город, растворённый в осеннем солнце. Он поблёк и выцвел, и уже этим заслуживал любви и печали. Сашка отпустила собаку-самурая на волю. Самурай немедленно порезался, и по белой шерсти заструилась кровь, но он всё равно веселился, купался, сопоставлял себя с коровой, улыбался широко. Младенец проснулся.

— Я засекла время. Луша спала ровно тридцать пять минут, — констатировала Сашка.

— Понятно. Только непонятно, это успех или провал?

— Полный провал. Ты понимаешь, что обратно придётся тащить её на плечах?

— Понимаю, — ответила я под непрекращающийся аплодисмент поясницы.

Младенец ухватился за Сашкины джинсы и корчил упоительные рожи, перемежая торжество мимики нытьём, а нытьё поеданием. Собака ликовала. Облепиха неподвижно светилась оранжевым светом. Коровки ушли общаться с пастухом, но он смотрел в гаджет и был к ним равнодушен. Больше на болотах никого не было.

Мы съели по яблоку, посидели под вечным солнцем, сфотографировали всё, что движется, всё, что светится, всё, что хнычет, и всё, что гавкает, и стали выбираться. Под мостом решили не возвращаться — есть виды опыта, которые, будучи прожиты однократно, дают такую полноту переживания, что повтор ни к чему. Помнится, однажды на станции Подкаменная мы прошли квест «протащи парализованную старушку под товарным поездом» — следует ли это повторять? Конечно, нет. Это вершина, и лучше уже не будет. Вот и коляску под мостом — хорошо, но хватит. Такое бывает однажды (надеюсь).

Мы выписали супер-крендель и оказались в пяти остановках от дома. Собака рвала и метала. Она поставила себе конкретную задачу — в ходе прогулки обвязать ошейником ноги того, кто несёт младенца на плечах, а потом резко дёрнуться вбок. Собака-экстремал, ни капли не ценящая жизнь — ни свою, ни чужую, несколько раз даже достигла своей цели. Спасибо вестибулярному аппарату, он у меня самый лучший. Сашка влачила собаку и коляску. Фотоаппарат бил меня по крепкому бедру. Младенец ныл и норовил спикировать с моих плеч куда-нибудь на молодую мать. Мать скрипела поясницей и мечтала о временах, когда спортивный младенец будет ходить ногами. Потом Сашка дала Луше чупа-чупс... бинго! Младенец увлёкся тыканьем чупа-чупса мне в волосы, и это дало мне возможность облысеть — вычеркнуто — кое-как, с перерывами, донести её всё же до дома.

Всё это время я вешала на Сашкины уши лапшу о нашей спортивности. Эх, Сашка, какие мы будем стройные! Как играет твой упругий мускул! — говорила я раз за разом. На самом деле с Сашки просто сваливались джинсы. Но я решила концептуализировать происходящее как игру упругого мускула, чтобы хоть как-то оправдаться за болота и последующее.

Дома мы решили взвеситься.

У Сашки под ванной стоят экзистенциальные весы. Они предназначены для тренировки духа и ни для чего больше. Сколько бы ты ни весил, они всё равно не показывают меньше восьмидесяти! Но мы настолько накачали упругий мускул, что потеряли бдительность. Я пошла в ванну и встала на весы. Они закономерно показали восемьдесят!

— А-а-а! — заорала я. — Неужели, проведя день на болотах, я набрала пять кило? Этот блинский мускул слишком упруг, я не готова к такой упругости! Как жить?

— Ты же знаешь эти весы, — хладнокровно сказала Сашка. — Переставь — они тебе другую цифру покажут.

Под непрекращающиеся аплодисменты поясницы я переставила весы. Они тут же показали восемьдесят один! Я переставила ещё. Они показали восемьдесят два! Ещё раз — восемьдесят три!

— От добра добра не ищут, — ехидно прокомментировала Сашка. — Всё относительно. Надо было тебе соглашаться на восемьдесят. Теперь ты понимаешь, что это была неплохая цифра?

Я понимала. Последним, уже безнадёжным пинком я переставила весы ещё на полметра, и тут они вернули мне радость и убрали лишнее.

— Стой! Не дыши, не двигайся! Не трогай, главное, весы! — закричала Сашка. — Я должна взвеситься именно на этом месте! Они там правильно показывают!

Она на цыпочках прокралась к весам и поместила мускул на них.

— А-а-а! Как жить? — весы передумали и снова вернулись к любимым числам. Собака, набегавшись, валялась в углу вверх ногами, младенец строил упоительные рожи, очень хотелось есть, спать, жить.

Старушки

На улице пели старушки. Народный ансамбль из пяти деревенских бабушек и неизбежного, как тамада на свадьбе, гармониста. Большой город выдал им штук пять зрителей. Невозможно стоять на жаре в этих вот кокошниках и сарафанах и петь никому, поэтому я сразу повела себя как на рок-концерте. Хлопала, орала. Одобрительный свист никогда не удавался, но свистнуто тоже было, хотя свистнуто средне, не спорю, да и головой вращала крайне умеренно.

Я знаю, что любая песня в любой момент может превратиться в бездну под ногами и делай что хочешь, летай или падай, — если её споют особенные люди или если услышать её в особый момент, когда получается воспринять не слухом, а всей личностью, а может, услышать в ней голос будущего. Или голос иного. «Реальности, о которых говорю я, — реальности подлинные, вездесущи, как свет и вода. Так, например, я, Грантом, учёный и врач, есть не совсем то, что думают обо мне; я — Хозиреней, человек, забывший о себе в некоторый момент, уже не подвластный памяти; ни лицо, ни вкусы мои, ни привычки не имеют решительно ничего общего с Грантомом данного типа», — эти слова остаются для меня самыми важными у Грина. Никакие другие не были настолько необходимыми и настоящими. Как я жалела, когда читала «Блистающий мир» лет в шестнадцать, что он не при мне это говорит, а при той, которая хочет не услышать, хочет это отменить. Что человек, который почти смог сказать правду, навсегда второстепенный персонаж. Что никто ничего