Легкий аллюр - Кристиан Бобен

своему фильму перестаньте беспокоиться из-за прессы, публики и даже продюсеров, у вас никогда не будет других врагов, кроме этих двух, они у всех нас одни и те же, а такие сильные они потому, что мы им вечно помогаем: безразличие – естественное, всеобщее, дремучее. Лень – естественная, всеобщая, дремучая.

Мне следовало бы догадаться: мой ангел возвращается – и где же еще ему было вернуться, как не в аэропорту? Мне наконец-то предлагают настоящую роль, я преодолею одним махом несколько перекладин лестницы, съемки будут проходить в Канаде, и перед самой посадкой меня придавливает к месту невыносимая мигрень. Это мой ангел шаркает ногами у меня в голове, возвращается на место, на свое законное место – туда, где удобно шептать мне на ухо: нет. Нет, нет и еще раз нет. Никакой Канады, никаких фильмов и больше никаких призраков. Ты бросаешь багаж и едешь в Юра, почему в Юра, не обсуждается, говорит мне мой ангел, даже не думай рассуждать, ты бежишь в Юра, там находишь гостиницу и пишешь мне все с самого начала: цирк, коллеж, кладбище, все это излагаешь черным по белому. А потом? Что значит «потом»? Ты что, забыла свою формулу, свой пароль, свое волшебное слово?

Нет, я не забыла: поживем – увидим.

Я спустилась на кухню и попросила хозяина приготовить мне завтрак. Он рассмеялся: вы знаете, что скоро время ужина? Я взглянула на часы. Восемнадцать часов, я проспала восемнадцать часов и даже этого не заметила.

Если бы мне пришлось нарисовать моего ангела, я сделала бы ему рыжие волосы, белые крылья, немного потрепанные, и главное – он делал бы то, чем занимается чаще всего: он зевал бы. Работа моего ангела заключается в том, чтобы отрывать меня от мира (и от меня самой), внушая мне непреодолимое желание спать. Новая жизнь всегда приходит ко мне через сон: нечто новое появляется на горизонте, и приближение этого нового начинается с того, что я чувствую себя ужасно вымотанной. Я как солдат, который выходит на поле боя прежде, чем действительно на него выйти, солдат, которого бой изматывает, еще даже не состоявшись. Потом, хорошенько отдохнув, я обнаруживаю, что все просто. И бой, когда он происходит на самом деле, – всего лишь детская игра.

Усталость, медлительность, сон всегда были мне друзьями. Даже самое незначительное действие в этой жизни всегда требовало от меня неимоверных, безумных усилий, как будто бы для того, чтобы его выполнить, мне приходилось каждый раз переворачивать землю, заново рождаться. Я очень хорошо понимаю, почему грудные младенцы все время спят. Ведь они выполняют исключительно изнурительную работу: всасывают каплю реальности, всего лишь каплю, всасывают всем своим измятым розовым тельцем, поглощают круглыми глазенками, слизывают кошачьим язычком, лишь каплю реальности, пустяк, догадку, слезинку реальности, которая падает на их чистую душу, как масло в огонь, – и вот они уже изнурены, подавлены и вынуждены все остановить, поставить на паузу, отключиться на долгие часы сна. Грудные младенцы растут во сне. Понемногу, едва уловимо, прибавляют в росте, весе и силе, их уши становятся больше, губы меньше дрожат, и глаза меньше мечутся из стороны в сторону, смотрят вокруг все более степенно. Мой ангел был прав: я выросла, когда приехала в Юра, чтобы ничего не делать. Писательство было частью этого сна.

Я смотрю на рукопись, лежащую на столе, и думаю, что работала над ней для того, чтобы дать себе время на принятие решения, чтобы позволить решению самому принять себя во мне. Возможно, все наши действия совершаются не ради них самих, а для того, чтобы дать нам время перейти от одного действия к следующему, и вот только оно, то самое следующее действие будет на нас похоже. То, что я собираюсь сделать, очень на меня похоже. Да, мой ангел все правильно разглядел: я стала большой девочкой, в Юра я очень повзрослела. Прежде это, по-видимому, было невозможно. Прежде у меня всегда кто-то был – родители, муж, друзья. Нельзя повзрослеть с другими. Нельзя повзрослеть, если не избегать любви, которую они нам вручают и которой, как они полагают, достаточно, чтобы нас знать. Нельзя повзрослеть, если не делать чего-то такого, о чем не поставишь их в известность, а впрочем, даже если поставишь, они этого не поймут, ведь ты это делал той частью себя, которая остается невидимой и неуловимой, не укрытой плащом любви, который они набрасывают тебе на плечи. Эта часть – часть ангела, или часть волка. Я не уверена, что верю в ангелов. Волки существуют. Они существуют даже дважды: во-первых – в лесу, а во-вторых – в легендах, похожих на лес из слов. Насчет ангелов – не знаю. Я видела их в альбомах с картинами. Там они похожи на маленьких мальчиков в ночных рубашках. Я знаю, что в историях из Библии их предостаточно. Если предположить, что они существуют на самом деле, живопись и Библия должны быть для них чем-то вроде летнего загородного дома. Вот «моя» бабушка – та ни на секунду не сомневается в их существовании: каждый раз, когда я толкаю дверь ее комнаты, она видит ангела. Ах, Жереми, ты снова пришел, ты приходишь теперь каждый день, это хорошо.

Медсестра сообщила мне, что старую даму на прошлой неделе положили в психиатрическую клинику: я знаю, это очень тяжело, но мы больше не могли держать ее здесь, днем она плачет, ночью кричит, все соседки на нее жалуются. Я ничего не сказала. Только подумала, что «положили» – чудно́е слово, одинаковое для людей и для денег на счетах в банке. А еще я подумала о том, что со мной моя старая дама уже почти не плакала, наоборот, стала часто смеяться, она находила забавными истории о волке, великане и клоуне, которые рассказывал ей ангел: последние несколько дней я брала с собой в дом престарелых рукопись и читала ей вслух. Слова медсестры меня не встревожили: я уже приняла решение и начала улаживать кое-какие дела. Для начала мне нужны были деньги. Зашла в банк в Сен-Клод. Проверила содержимое своего счета и все с него сняла. Сотрудник пригласил директора, и тот попытался убедить меня не переводить все накопления в наличность: это в ваших же интересах, мадемуазель, следует сохранить что-нибудь в акциях, у нас как раз есть новые, очень-очень выгодные. Мадемуазель сказала нет-нет-нет. Месье настаивал. Я напомнила ему начало басни Лафонтена, где говорится, что муравей в долг не дает, и это – еще наименьший из его недостатков: муравьям читать такое, наверное, ужасно неприятно, вы так не думаете, месье банкир? А я как была стрекозой, так стрекозой и останусь. Он рассмеялся. Вымученно. Теперь нужна была машина. Дело улажено за пять минут. Продавец рассказывал мне о технических характеристиках, мощности и комфорте. Я почти сразу его перебила: мне нужна просто самая лучшая кассетная магнитола с колесами по бокам.

За весь день старая дама ни разу не сказала ничего бредового. Иногда она меня узнаёт. Например, вчера даже не называла меня Жереми. Опять плакала, огорченная тем, что попала сюда, тем, что она – это она, и я подумала про себя, что безумие, возможно, приходит вместо тех слез, которых нам никак не выплакать. Я поделилась с ней своими планами: через два дня я приду к ней – и мы уедем на машине, никого об этом не предупредив. Она выберет, куда ехать. А я займусь всем остальным: буду бронировать отели, листать путеводители, находить достопримечательности, которые стоит посетить. Она посмотрела на меня с изумлением, немного помолчала, я подумала, что сейчас она откажется, и тут она спросила, сопя, точно маленькая девочка: а можно в Италию? Да, в Италию можно. А в Голландию? Да, туда тоже можно. Она перечисляла другие страны. Всё можно.

На следующий день я за ней заехала. Начнем с Италии. Нет, лучше с Голландии, крикнула она мне, когда я уже выходила из комнаты. Крикнула – и расхохоталась,