Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

опять. – Пожалуй, если ухо ваше не дослушалось той горечи, которая говорила за этими циническими словами моими. Вам никогда не приходило в голову, Григорий Павлыч, какое иногда хорошее чувство скрывается под грубым ругательством и что смех иной раз надрывает душу хуже самых горючих слез?.. Я смеюсь и проклинаю, потому что благословить ничего не могу, поймите это!

Он внимал ей, прислушиваясь со странною смесью изумления и жалости к этим ее спешным, горячим, так мало обычным ей речам… «Или это ложь? – говорил он себе. – Но она прежде никогда не лгала…»

Она неожиданно засмеялась.

– Вообразите себе простого русского мужика, которого какая-нибудь волшебница перенесла бы в роскошный дворец под южным небом и стала бы кормить каждый день самыми изысканными гастрономическими блюдами. Он нашел бы тут, что может удовлетворить самый прихотливый вкус, от ласточкиных гнезд до соловьиных языков римского пира, все, кроме одного, – своего родного ржаного хлеба. Как вы думаете, не зачах ли бы он под конец от этого режима? Сравнение мое не элегантно, a между тем 17-voilà mon cas! Я изнываю среди моей роскоши, среди всех этих hommages-17, вздохов и признаний, которых навиделась, наслышалась я до оскомины, до отвращения в эти два года моего замужества. Я недаром практична, недаром реальна, Григорий Павлыч, ухо мое не пропустит ни одной фальшивой ноты, a тут все ноты фальшивы.

Она примолкла на миг. Пышная грудь ее высоко и учащенно подымалась под тесно облегавшим ее джерси…

– Да, – глухо зазвучал ее голос опять, – быть любимою – мечта каждой женщины, будь она чиста, как Гретхен, преступна, как лэди Макбет, или продажна, как Manon Lescaut18, – любимою исключительно, самоотверженно, безумно… без ума, – подчеркнула она в объяснение.

Гриша старался не глядеть на нее, старался улыбнуться равнодушно и насмешливо.

– Есть женщины холодные, – сказал он, – для которых ничего этого не нужно.

Она засмеялась опять.

– Как я, разумеется, un être froid et immaculé19, остававшаяся до сих пор глухою ко всякому слову прельщения, из каких бы уст оно ни исходило: мне при вас говорил этот молодой человек, Гордынин?

– Да, при мне.

– A вы что же, верите или не верите?

И она взглянула на него не то надменным, не то вызывающим взглядом.

Он как бы не слышал вопроса и, обежав беспокойными глазами окружавшее их пространство:

– Куда же мы едем, однако, Антонина Дмитриевна? – спросил он поспешно.

– На край света!..

Она хлестнула бичом по лоснившимся крупам своих пони, и легкий экипаж понесся по дороге чуть не с быстротой локомотива, уносимого паром.

– Антонина Дмитриевна, – с невольною тревогой проговорил Юшков, – я вас очень прошу или отвезти меня обратно в город, или выпустите здесь на дороге, я пешком дойду.

– К чему! Это крюк, a я вас прямо во Всесвятское доставлю.

– Не нужно этого, не нужно! – воскликнул он испуганно.

Она захохотала опять своим злым смехом:

– Кого вы боитесь компрометировать: меня или себя самого? Обо мне не беспокойтесь, репутация моя сделана, ее не подорвет сантиментальное путешествие мое с вами по проселкам ***ского уезда.

Гриша внезапным движением поднялся на скаку со своего места в портшезе:

– Я сейчае соскочу, если вам угодно продолжать эту шутку…

– Перестаньте, вы ногу себе сломите! – вскликнула она и откинулась всем телом назад, сдерживая разомчавшихся лошадок.

Она перевела их на рысь и поворотила по направлению к городу.

– Библейский Иосиф, Ипполит Расина[90], – не знаю уж, на кого вы более походите, – довольны ли вы?

– Вы себя однако, не щадите, давая мне такие лестные названия, – заметил Гриша, не удерживаясь более от желания сказать ей в свою очередь что-нибудь колкое.

Но она только пожала плечами на это и уронила с какою-то величавою небрежностью:

– Да, у женщин бывают иногда самые бессмысленные и глупые капризы…

– Проходящие, к счастию, так же скоро, как и приходят, – сказалось на это Юшкову как-то совершенно безвольно.

– И к большему еще их счастию, преимущественно к тем, кто этим пользоваться не умеет, – добавила он в свою очередь.

И тут же, переменяя вдруг эту беззастенчивую насмешливость речи на тон дружеского, заботливого участия:

– Вы меня сейчас спросили, счастлива ли я, я ответила вам, как чувствовала. A votre tour maintenant, mon ex-ami21, – подчеркнула она, – счастливы ли вы, скажите?

– Сколько это может быть дано человеку на земле, – с какою-то намеренною преувеличенностью выражения ответил он ей.

– Примите все мои поздравления по этому случаю… И того же счастия ждете впереди?

Она глядела на него несмеющимся и проницающим взглядом. Ему было неловко от этого взгляда, он отвел от него глаза свои:

– Имею к этому полное основание… если только ничего не переменится в моем настоящем положении, – неопределенно выговорил он.

– И никаких черных точек не предвидите на этом светлом горизонте вашего будущего? – спрашивала она мягко, чуть не нежно.

Гришу начинало коробить:

– Какие тут могут быть точки!..

– Мало ли! Разница лет, например, нрава… Ведь Марья Борисовна, кажется, по папеньке пошла, командиршей смотрит… Или вы уже так привыкли вечно жить под чьим-нибудь гнетом, мой бедный Григорий Павлыч, что вас эта перспектива не страшит?

Его окончательно взорвало:

– Подчиняться тем, в кого глубоко веришь, кого беспредельно уважаешь, – не гнет, a счастье, Антонина Дмитриевна! – резко промолвил он. – «Страшиться», действительно пришлось бы мне лишь в том случае, если бы речи ваши были в состоянии меня смутить.

Она выслушала эту суровую отповедь, не моргнув бровью; только уголки рта ее подергивало чуть заметное судорожное движение.

Так прошло несколько минут в натянутом с обеих сторон молчании. Грише становилось неловко: «Грубо это вышло, грубо», – проносилось у него в голове.

– Вот и город, – промолвила его спутница, – мне нечего там делать, а вы хотели, кажется, пешком пройтись… Возвращаю вам вашу свободу, – кивнула она ему, останавливая лошадей.

Он быстро выскочил из портшеза, снял шляпу и робко протянул ей руку.

Она подала ему свою и слабо сжала его пальцы.

– Прощайте, Григорий Павлыч, не знаю, где и как увидимся мы опять… Но помните одно, – и в голосе ее зазвучала не то страстная, не то надрывающая нота, – вы раскаетесь рано или поздно в том, что так беспричинно… и безрассудно, – примолвила она веско, – отвергли искреннее участие к себе особы, для которой вы были единственным светлым воспоминанием в ее темном прошлом. Вы сочли нужным и это отнять у нее – да будет по-вашему!

Он хотел ответить, объяснить, извиниться… Но она поспешно ударила вожжой, и портшез, описав большой полукруг по дороге, быстро покатил в сторону Сицкого, мелькая