Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
Бездна. Книга 3 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
Гриша поднял опущенную голову с каким-то поразившим Сусальцеву, «знавшую его так близко», взмахом душевной бодрости:
– Вы забываете здесь одно, Антонина Дмитриевна: мою личную волю. Вы очень остроумно смеетесь над «традициями старых романов», над какими-то «оговорками» и «кондициями». Но ничего этого в действительности нет и не нужно: я просто люблю Марию Борисовну Троекурову.
– «Любите»? – странным тоном повторила она.
Она опустила вожжи, обернулась еще раз на него:
– A меня?..
– Вас?.. – был он в силах только пролепетать в первую минуту.
– Меня, да, – на лице ее заиграла какая-то неотразимая улыбка, – помните подчеркнутые вами однажды стихи в томике Alfred de Musset, которого давала я вам читать:
Quand un cœur vous a contenue,
Juana, la place est devenue
Trop vaste pour un autre amour12.
Разве после меня можно полюбить другую? Allons donc13!..
«Что же это такое, чего она хочет от меня?» – спрашивал себя в смятении Гриша. Сердце его усиленно билось, пред глазами стоял какой-то туман… Но ему надо было «выбиться из такого состояния», чувствовал он; надо было «не дать себя одолеть этому призраку». Он вызвал опять улыбку на уста:
– К чему вы это говорите, Антонина Дмитриевна? На что я вам теперь нужен, на что? – повторил он невольно дрогнувшим голосом.
Она попридержала лошадей:
– A если мне тяжело видеть в вас теперь врага, Григорий Павлыч! – воскликнула она, как бы одолеваемая каким-то неотразимым желанием высказаться. – Если я не переношу мысли, что вы можете меня презирать!..
– «Презирать», «враг», – он тихо закачал головой, – ничего подобного нет в душе моей к вам.
– Ну да, – как бы с горечью отозвалась она, – безграничное равнодушие, не так ли?
Он не отвечал, устремив прищуренные глаза в бежавшую пред ними даль… A сердце его все так же усиленно билось, и в ушах «невыносимым звоном», казалось ему в эту минуту, звенели «предательские» звуки ее проницающего гортанного голоса.
Она еще раз повела на него избока взглядом, и губы ее побелели:
– Наша беда с вами, Григорий Павлыч, состоит в том, что вы слишком, как говорится, прямолинейны, 14-rectiligne. В теории это может быть прелестно и во всяком случае очень почтенно, за это во Франции дают даже людям le prix Monthyon[88], но дело в том, что вашей прямой линии в природе не существует вовсе, il n’y a que des courbes, a вы это допустить до сих пор не хотели. Я всегда была виновна в ваших глазах тем, что не подходила под тот казенный шаблон, под который привыкли вообще люди подводить известную категорию человеческих существ, к которым, по видовым признакам, должна была принадлежать и я. Оказывалось, что видовые признаки одно, a в действительности выходило нечто совсем иное. Все это лицемерие девичьей скромности, в которую никто давно не верит и которой все между тем продолжают требовать, – несомненный будто бы признак d’une «jeunne personne comme il faut», – все это во мне отсутствовало. Было существо, ненавидящее фальшь и условность, свободное умом и разумеющее жизнь такою, какова она в действительности, a не в «нравственных» книжках английских старых или безобразных blue stockings-14, которым никто в жизни не решился дать случая согрешить… Я вам нравилась, несмотря на это, быть может, даже именно поэтому, но вы все же почитали обязанностью своею «протестовать» словом и мыслью против моей разнузданности… Правда?
– Я не протестовал, мне было больно, – невольно вырвалось на это у Юшкова.
– Да, потому что… я не знаю, как это выразить нежнее, – усмехнулась она, будто извиняясь за то, что хотела сказать ему, – у вас нет широкого захвата в мысли, 15-l’envergure vous manque, вы слишком, повторяю, прямолинейны, вы не допускаете, что большому кораблю, как говорит пословица, требуется простор океана, a не лужа деревенского пруда. A я всегда, sans me flatter-15, чувствовала себя большим кораблем, Григорий Павлыч; я не могла довольствоваться малым, не могла переносить нищенского существования в Юрьеве; мне нужно было все, что может только дать жизнь тому, кто сознает себя способным стать над нею владыкой… Я вышла замуж; мне нужен был прочный фундамент для моего будущего здания; я и взяла для него первый материал, какой давался мне в руки. Выбора у меня в тогдашнем моем положении не было… Вы, – промолвила она тут же со смехом, – «вы, принц», как говорит Беатриса у Шекспира[89], «годитесь только для праздников», a мне нужен был муж для будней… Но вы ничего, ничего этого не хотели, не в состоянии были понять, – вскрикнула она словно с отчаянием, – вы перечеркнули меня и память обо мне большим крестом с той минуты, когда я решилась, по-вашему, «продать себя», выходя за monsieur Сусальцева.
Он все так же сосредоточенно молчал, уставившись машинально глазами в ее державшую вожжи левую руку в шведской по локоть перчатке, застегнутой на двенадцать пуговиц. «В каком романе, – проносилось у него в голове, – читал я что-то совершенно похожее на эти слова?..»
– По-вашему, – говорила она меж тем с возрастающим жаром, – я хотела богатства для богатства, a я в нем видела лишь двигательную силу…
– Она у вас в руках теперь: счастливее ли вы стали? – поднял на нее строгие глаза ее спутник.
– «Счастливее!» – повторила она чуть не плачущим голосом. – Разве я в таком случае сидела бы здесь с вами, увезя вас насильно от ваших «занятий», добиваясь от вас тщетно хоть одного слова прежней… – она как бы искала надлежащего выражения, – прежней… дружбы! Счастливые забывают, a я ничего не забыла, как видите. В душе моей все та же жажда и та же мучительная, смертельная неудовлетворенность.
– Я это угадал, – прошептал Гриша, – когда вы так весело, по-видимому, так цинично, – извините меня за выражение, – рассказывали нам в тот раз все эти невероятные парижские истории.
– «Цинично»? – повторила она
