Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

XIX

Гриша и не заметил, как дошел до своей городской квартиры: так поглощен он был по пути к ней одолевавшими его ощущениями самого разноречивого свойства. Внутри его было в то же время и смутно, и бурно, и какая-то истома, будто после усиленной мозговой работы. Он имел как бы полное основание быть довольным собою, своею «неподатливостью», своею «твердостью против искушения». Но он мучился уже тем, что было это искушение, что он должен был бороться против него и что борьба эта, сознавал он, была для него не легка. «Другому бы это было только смешно, – говорил он себе, – а я страдал, страдал все время; этот голос со своим каким-то медно-звенящим отливом, эти аквамариновые глаза, холодным лучом своим проникающие до самой глубины души твоей, они волновали меня, как и прежде, своею непонятною, проклятою властью. Я не дал себя побороть ей, но еще одна такая беда, и я…» Он не договаривал и болезненно сжимал брови и стискивал зубы. Как все слабые люди, он сознавал свою слабость и мучился ею даже в тех случаях, когда, как теперь, выходил, по-видимому, торжествующим из испытания. Но он не признавал себя торжествующим, так как коварные речи, против которых протестовал он сейчас, успели тем не менее, – он это чувствовал! – влить немало своего острого яда ему в душу. Они подняли в нем опять не раз смущавшие его мысли о «подчиненном», о подначальном положении своем по отношению к семье Троекуровых. И самолюбие его опять начинало возмущаться против этой подначальности, и опять начинало его мучить сознание того устричного образа жизни «на деревенских пажитях», которым «прожил он целые тридцать пять лет, не видав еще себя никогда на полной своей волюшке», так как и самые нечастые поездки его в Москву или Петербург имели всегда характер деловой, почти обязательный, a не вызывались просто, «как у всех», желанием развлечения, свободного пользования жизнью… И при этом бессознательно, помимо его воли, проносился в его воображении рой соблазнительных образов, как бы вызванных одним видом этой женщины, дышащей опасным, но проницающим обаянием той иной, неведомой ему области жизни, и ему казалось порой, что ему не совладать никогда против этого «наваждения» ее лукавства, ее прелести…

Придя к себе, он велел сейчас же закладывать, сел в тарантас и поехал во Всесвятское.

Верстах в двух от усадьбы нагнала его повернувшая с проселка четверка подобранных рысаков и коляска, в которой сидела Александра Павловна Троекурова.

Увидав его, она крикнула кучеру своему остановиться и подозвала знаком молодого человека к себе.

Он поспешил выпрыгнуть из экипажа и подбежал к ней.

– Садитесь со мною, Гриша, одной так скучно ехать, – засмеялась она.

– Откуда это вы? – спросил он, повинуясь.

– Из Сицкого, визит ездила отдавать, вместе с Настенькой Буйносовой; она собирается в Москву и хотела проститься с сестрой. Но мы ее не застали, чему я au fond была очень рада, – весело подмигнула Александра Павловна, – она уехала в город, сказал мне ее муж. Вы не видели ее там?

Гриша никак не ожидал этого вопроса:

– Н-нет, – как-то совершенно безвольно ответил он.

«Зачем, зачем я вру!» – молвил он тут же внутренно, готовый взять сейчас же свое слово назад, сказать, что он обмолвился, что он не только ее видел, a даже… Но как же это сказать, объяснить почему, выдержать, пока он будет это объяснять, пристальный взгляд этих больших честных и печальных – «непременно уж будут печальны», – предвидел он, – «глаз Машиной матери»… «И Маша в этом случае сейчас же узнает, и ей придется объяснять опять…»

– A Настасья Дмитриевна там осталась? – поспешил он спросить вместо объяснения.

– Там, да; beau frère упросил ее остаться у них дня два… Он ее гораздо более любит, чем родная сестра… C’est un très brave homme1 этот Сусалцев, a она…

И Александра Павловна, не договорив, с укорительным как бы выражением закачала головой.

– Я ей отдала визит, – сказала она чрез миг, – и, надеюсь, этим между нами кончится. Общего между нами ведь очень мало, не правда ли, Гриша?.. Вы хоть и были в нее влюблены, – засмеялась она с добродушным лукавством, – но ведь и вы с этим согласитесь?

Гриша подумал, что звук его голоса выдаст не улегшееся еще внутри его смятение; он вместо ответа наклонился в руке милой женщины и поднес ее к губам.

Александра Павловна ошиблась, впрочем, рассчитывая на то, что после ее визита в Сицкое между блестящею его хозяйкой и обитателями Всесвятского «все будет кончено». Ровно через двое суток после этого ее визита знакомый нам портшез и соловые пони остановились у крыльца, та котором Маша с некоторого времени приняла привычку усаживаться с какою-нибудь ручною работой рядом с приходившею туда же Анфисой Дмитриевной Фирсовой в известные часы дня, именно те, когда исправляющий должность предводителя депутат дворянства возвращался, покончив свои занятия в городе, домой; тут обыкновенно с первой минуты, когда он выскакивал из тарантаса, и почти вплоть до самого обеда велись у нее с ним бесконечные, живые, веселые разговоры.

И теперь на шум колес экипажа, не видного еще ей за кустами большого сквера, расположенного посреди двора, она быстро оторвала глаза от работы и направила их в лихорадочном ожидании в сторону, откуда должен был появиться он.

Веки ее тут же дрогнули под ощущением недочета и досады, которого она не могла скрыть.

Она увидала в этом подъезжавшем щегольском экипаже, рядом с Настасьей Дмитриевной Буйносовой, сестру ее – женщину, «противнее которой ничего для нее не было в мире».

A та, завидев ее в свою очередь, закивала ей еще издалека с очаровательнейшею из своих улыбок.

– 2-Bonjour, chère mademoiselle, je vous ramène ma soeur, – говорила она, подъезжая под самое крыльцо: – она у вас чувствует себя гораздо счастливее, чем в Сицком, и я не в силах была удержать ее дольше. Je vous la rends-2…

Маша, ответив на это холодным поклоном, сбежала со ступенек к выходившей из портшеза Настасье Дмитриевне.

Они нежно обнялись под прищуренным на них, «недоброжелательным и насмешливым», чуяла Маша, взглядом Сусальцевой. Она все так же сидела на своем месте с вожжами и бичом в руках, видимо не намереваясь выходить из экипажа, или, что, быть может, было вернее, ожидая, чтобы молодая хозяйка пригласила ее «войти в дом».

Маша, со своей стороны, знала, что это была ее «прямая обязанность» и что от матери «ей будет