Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Антонина Дмитриевна Сусальцева в низеньком обитом внутри темно-малиновым атласом соломенном портшезе, запряженном парою пони модной соловой масти, с коротко остриженными гривами и букетами свежих роз под ушами, держа в одной руке вожжи, a в другой длинный бич с высокою резною рукояткой из слоновой кости, между тем как чуть видный от земли грум в подобающей ливрее соскакивал с заднего сиденья и ухватывал лоснившихая как зеркало лошадок ее под уздцы, – Антонина Дмитриевна, в круглой шляпке с птичьим пером на боку, в джерси, тесно охватывавшем роскошные очертания ее бюста, вся зарумянившая от езды и воздуха, предстала пред ним во всем очаровании своей вызывающей и самонадеянной красоты. Она подняла глаза и увидела его:

– Вы знаете, что сказал Магомет, когда гора отказалась двинуться на его зов? – крикнула она ему со смехом снизу. – Вот я и сама явилась, – пожалуйте!

«Господи!» – досадливым взрывом сказалось внутри молодого человека, между тем как гораздо более юный секретарь его спрашивал через стол все тем же шепотом и восторженно сияя широко раскрытыми глазами:

– Кто эта богиня, Григорий Павлыч?

Он не отвечал ему, нахлобучил сердитым движением шляпу на голову и вышел на крыльцо.

– Что угодно вам, Антонина Дмитриевна? – спросил он, подходя к ней и кланяясь с холодною учтивостью.

Она отодвинулась к другому углу портшеза и, указав кивком на опроставшееся подле себя место:

– Садитесь! – сказала она.

– Куда это? – спросил он, недоумевая.

– Разве об этом спрашивают, quand une jolie femme vous fait l’honneur de vouloir vous enlever7? – засмеялась она. – Садитесь!

– Извините, – сказал он несколько раздраженным тоном, – я занят, мне решительно невозможно…

Секретарь опеки, прислушивавшийся к этому разговору из окна и которого вид «великолепной барыни» приводил все в большее и большее восхищение, провел поспешно рукой по растрепанным своим вихрам и, стараясь придать как можно более развязности «светского тона» выражению лица своего и речи, крикнул ему сверху:

– Не беспокойтесь, Григорий Павлыч, остальную корреспонденцию мы можем отложить до завтра: не к спеху.

Сусальцева подняла на миг глаза на говорившего, чуть-чуть кивнула ему, как бы благодаря, и обернулась, сдвинув брови на Юшкова:

– Вы видите! 8-Ne faites donc pas l’enfant, – примолвила она вполголоса: – c’est ridicule-8!

Он повиновался угрюмо и безмолвно.

– На место! – скомандовала красивая барыня груму, – собирай вожжи.

Мальчик поспешно побежал к своему сиденью.

Лошадки тронули и побежали крупною разбежистою рысью, какой, казалось, никак нельзя было ожидать от их крохотного роста. Антонина Дмитриевна, натягивая сильно вожжи, правила ими со всем мастерством опытной наездницы. Утром шел крупный дождь, и недавняя пыль обратилась в иных местах в жидкую кашу черной грязи, но она ловко и смело объезжала их, свободно ворочая своею упряжкой то вправо, то влево, поглощенная, по-видимому, этим занятием и как бы находя в нем какое-то особое, увлекательное удовольствие.

Так проехали они город, не обменявшись словом друг с другом.

За заставой пошла торная, успевшая уже обветриться дорога, обсаженная старыми березами екатерининских времен. Сусальцева стала мало-помалу умерять ход разбежавшихся пони и вдруг обернулась на своего спутника:

– Скажите, – начала она по-французски, – вы почитаете нужным избегать меня?

Он не отвечал.

– Потому что, – продолжала она с оживлением, – эти ваши чрезмерные занятия, о которых вы говорили мне в Сицком и в несколько неучтивом, позвольте это сказать кстати, словесном ответе вашем на мою записку, оказываются, как это сейчас доказано было, вздором! Но есть положения, понимаю, почти обязывающие на неучтивость. Почитаете ли вы себя в таком положении относительно меня, Григорий Павлыч?

– Позвольте… – начал было он.

Но она не дала ему времени договорить:

– Нет, прошу вас сперва отвечать прямо на мой вопрос: вы решили, что я такая женщина, которой лучше не видать?

Болезненное чувство сказалось на миг в лице Гриши:

– Да, Антонина Дмитриевна, – вымолвил он с усилием, – вы не ошиблись, я решил, что так лучше.

Она повела на него искоса ироническим взглядом:

– Сами вы, – медленно роняя слова, проговорила она, – или по чьему-нибудь приказанию?

Он вспыхнул весь, готовый ответить жестким словом, но тут же сдержался, улыбаясь насильственною улыбкой:

– Вы ошибаетесь, Антонина Дмитриевна, – сказал он, – если полагаете уязвить самолюбие мое вашим намеком. Я вижу в этом только желание ваше доказать мне лишний раз, что вы ненавидите тех, на кого намекаете, но я смею думать, что вам… что вообще лучше не говорить о том, к чему мы не можем относиться беспристрастно.

Она презрительным движением шевельнула своими великолепными плечами.

– Ненавижу, это для них слишком много чести; я просто не люблю тупых людей… Но я пощажу деликатность ваших благородных чувств, я знаю, что вы там на испытании.

– На каком испытании, что вы говорите!

– То, что есть. Я все знаю, a чего не знаю, угадываю так же верно, как если бы слышала собственными ушами: относительно вас там существует то, что сказывается в известной пословице: и хочется, и колется, и бабушка не велит. Вы намеченный жених несравненной Марии Борисовны чуть ли не с самого дня ее рождения. Это совсем по традиции, как в благонамеренных старых романах: друзья-родители предназначают с колыбели детей своих к будущим узам Гименея et autres exercices patriarcaux et touchants9. Прелестно! Но вышло так, что в ожидании той счастливой минуты нареченный будущий обладатель нашей Машеньки чуть-чуть свихнулся и запутался было в сетях одной жалкой особы, дочери разоренного и пьяного отца, которую мы поэтому имели полное основание презирать и не пускать к себе в дом. Особа эта, отдадим ей справедливость, была со своей стороны горда и не хотела способствовать своим поощрением этого вероломного суженого нашей Машеньки к окончательному разрыву с нами и всем нашим миром: она предпочла, во избежание соблазна, выйти замуж за человека, не равного ей ни по рождению, ни по воспитанию…

Судорожное движение пробежало по губам Юшкова, но он не шевельнулся, не взглянул на нее.

– Вы этим огорчились тогда, Григорий Павлыч, – продолжала она, и голос ее слегка будто дрогнул при этом, показалось ему, – или я ошибаюсь?

– Нет, – сказал он после минутного колебания.

Под веками ее блеснул быстрее, чем молния, какой-то луч самодовольного торжества.

– Мы это, само собою, заметили, – начала она опять язвительным тоном говорить от имени Троекуровых, – и, понятно, сильно на это вознегодовали. Машеньку мы увезли за границу, где, встречаясь с ненавистною нам купчихой, едва удостоивали ее поклона… в то время, – примолвила с высокомерною улыбкой Сусальцева, – когда принцы крови et tout ce que l’Europe possède de