Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

с нервным помаргиванием усталых глаз передал ему имена нескольких должностных лиц, которых нужно ему было видеть, приказывая съездить на извозчике узнать, где и в какие часы можно их застать в городе или на даче, и привезти ответ немедля. Он как бы невольно торопил и торопился сам. Этот город с первого раза налегал на него своею свинцовою тяжестью, и он, едва приехав, думал только, как бы скорее покинуть его.

Расторопный комиссионер вернулся с ответом минут через двадцать. Оказывалось на счастие приезжего, что одно из нужных ему лиц, «генерал», как называл его комиссионер, Паванов, находилось в это утро в городе, приехав с дачи для приема просителей. Велено его к себе просить без четверти в час.

До назначенного срока не оставалось и получаса. Троекуров поспешил переменить дорожный свой костюм на визитный и отправился.

«Генерал» Паванов весьма сильно поднялся по иерархической лестнице со времени того блестящего костюмированного вечера в Михайловском дворце, на котором мы его встретили, щеголяющего изяществом своей элокуции в беседе с членом редакционной крестьянской комиссии Линютиным. Он вполне парадно занимал вверенный ему большой пост в тогдашней администрации, пользовался особенною милостью в высших сферах и почитался представителем «европейского начала» и «умеренного либерализма» в общем характере государственной политики.

Троекуров знал его еще молодым человеком и состоял с ним в некотором родстве. Они, впрочем, давно потеряли друг друга из вида, так как в продолжение многих лет состояли на службе на противоположных окраинах Империи. Решение дела, по которому приехал Борис Васильевич в Петербург, не зависело от Паванова, но он занимал настолько важное положение, что мог, как говорится, «многое сделать», и направить, и поговорить, и повлиять. Так по крайней мере думал Троекуров и решился поэтому прежде всего повидаться и посоветоваться с ним, как-то инстинктивно отдаляя на второй план свидание с графом Анисьевым, бывшим своим сослуживцем по полку, но с которым еще тогда развело его совместное их искание любви все той же Ольги Елпидифоровны Ранцовой, во всей прелести молодости и красоты появившейся в ту пору на петербургском горизонте. Все это теперь уже потеряло всякий смысл, но на особую готовность Анисьева сделать ему приятное Борис Васильевич никак не рассчитывал.

В сенях большого казенного дома, занимаемого Павановым, облекалась в пальто и шинели только что вышедшая из приемной сановника толпа лиц в мундирах всякого шитья, класса и вида. Троекуров, невольно морщась от этой давно им не виданной петербургской «казенщины», быстро поднялся, сторонясь от нее, по ступеням и велел доложить о себе.

– Пожалуйте, – поспешно проговорил стоявший тут курьер с бляхою и побежал вперед шаркая ножками, с ужасною торопливостью в движениях и необыкновенною озабоченностью в физиономии.

– Salut, monsieur le grand propriétaire! – возгласил сам Паванов, идя навстречу приезжему из глубины огромного кабинета, в который введен был этот. – J’ai abrégé d’un quart d’heure mon прием habituel, чтоб иметь возможность дать вам четверть часа пред комитетом. La Russie est le pays des comités, comme vous le savez, – прибавил он с величественною игривостью, – и у меня таковой собирается сегодня в час пополудни… Немногочисленный, впрочем, на этот раз и не обещающий, к счастию, насколько я могу предвидеть, затянуться до порога вечности. Prenez place, je vous prie-4!

Он был no-домашнему в короткой жакетке, с сигареткой в зубах, но так же изящен, сладкоречив и помпезен, как если бы был облечен во все свои регалии (злые языки уверяли, что он, обвязывая себе на ночь пред зеркалом голову фуляром, посылал поцелуй своему отражению в стекле и с тою же помпезностью произносил: «Monsieur l’homme d’état, j’ai bien l’honneur de vous souhaiter une bonne nuit»5). Он глядел на Троекурова зорким и несколько беспокойным взглядом, очевидно выискивая на лице человека свежего, не видавшего еще его в его грандерах, то впечатление, какое производил на него всем этим своим официальным изяществом.

Но тот только поклонился, сел и проговорил учтиво и холодно:

– Я буду вам очень благодарен за эту «четверть часа».

Паванов повел еще раз на него глазами – и остался не совсем доволен, по-видимому, этою благодарностью, лишенною всякого пыла. Голос его зазвучал с примесью некоей уже как бы строгости в выражении:

– Я тем более желал иметь удовольствие побеседовать с вами, что еще очень недавно… en haut lieu6, – промолвил он почтительно и таинственно, – мне было говорено о вас…

– В самом деле? – сказал невозмутимо Троекуров. – Чем я заслужил эту честь?

Сановник чуть-чуть усмехнулся и пожал плечами, но так, что весьма трудно было угадать, какой именно его мысли должно было отвечать это движение:

– Vous n’êtes pas, il me semble, dans les bonnes grâces de monsieur Hertzen7, или по крайней мере корреспондентов его в вашей местности? – подчеркнул он.

– А, речь все об этом! – засмеялся уже самым откровенным образом его собеседник. – Вы поручили даже проверить их сообщение обо мне в Лондон?

Тот как бы несколько смутился и поморщился:

– Вы введены в заблуждение, кажется, – промямлил он.

– Это совершенно естественно, впрочем: раз было «говорено», вы должны были навести об этом справки, – как бы в успокоение его и не замечая его отрицания, молвил Троекуров. – Дело идет, не так ли, о том, что я, встретившись с одним господином на дороге, наказал его нагайкой по лицу?

В глазах Паванова выразилось какое-то тревожное недоумение. Эта прямая, краткая, «n’allant pas par quatre chemins»8, как говорят французы, нисколько, очевидно, не обращающая внимания на его официальное величие речь была так мало в обычаях того мира, где играл он свою выдающуюся роль! Речь эта шла притом из уст человека его воспитания, его круга, независимого, очевидно, столько же по характеру своему, сколько по состоянию, которого ни запугать поэтому, ни купить ничем нельзя. Разговор с таким человеком выбивал несколько нашего сановника из седла.

– Так по крайней мере, – отвечал он с примирительною как бы улыбкой, – угодно было передать это господину Герцену в своем задорном, позволю себе назвать его, листке.

– Передано совершенно верно, – промолвил Троекуров.

– Вы сами это подтверждаете?

– Я сам.

– Vous m’avouerez que c’est pourtanl violent9! – воскликнул Паванов, вскидывая даже обе руки кверху.

– Это зависит от нервов, – сказал все с тем же хладнокровием Борис Васильевич, – a я попрошу вас выслушать от меня эту историю со всеми объясняющими ее мотивами и затем буквально передать ее туда, где интересовались ею, так как она может служить лучшим образчиком того беспомощного положения, в которое ставит в настоящую минуту всех людей порядка в России полное