Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Так безмолвно, затаив дыхание, не отводя от нее воспаленных глаз, простоял он над нею с час времени… Он вздрогнул от прикосновения руки неслышно подошедшей к нему Лизаветы Ивановны.

– Отец Василий тут, – сообщила она ему на ухо.

Но в то же время глаза больной внезапно и широко раскрылись:

– Просите отца духовного! – громко выговорила она и закрыла их опять.

– Душа-то, душа-то сама почуяла и взалкала, – прошептала восторженно маленькая особа, схватывая Никанора Ильича за руку, – пойдемте, голубчик!..

Высокий, почтенного вида, со строгими глазами и тихою поступью, старик-священник вошел чрез минуту в спальню. Лизавета Ивановна, выслав Амалию, оставила его одного «с умирающею»…

Ранцов, выйдя в гостиную, повел унылым и как бы благодарным взглядом на одиноко сидевшего там Троекурова, опустился в кресло в углу комнаты и, уложив локти в колени и голову в руки, затих весь, словно замер.

Лизавета Ивановна подошла к окну, сложила руки и устремила взор в горячо синевшее небо. Губы ее быстро и беззвучно зашевелились: они, очевидно, шептали слова молитвы…

Так прошло довольно долго времени. Троекуров с каким-то странным, становившимся чем далее, тем более тяжелым чувством ожидания глядел прикованными к ней глазами на запертую маленькою особой дверь спальни.

Но вот наконец тихо отворилась она, и из нее вышел старик-священник, осторожно ступая по протянутому чрез комнату к сеням половику.

– В силах была, батюшка? – кинулась тут же к нему с тревожным вопросом Лизавета Ивановна.

– Вполне, – как бы напирая, медленно и веско произнес он вполголоса, – a в настоящую минуту, видимо, ослабла очень: одну оставить нельзя.

Она так и вылетела за дверь. Никанор Ильич, шатаясь, поспешил за нею.

Троекуров остался один опять… На сердце его ныла какая-то всего его охватившая теперь тоска. «За эту умирающую тут женщину, – вспоминал он, – он чуть не отправил на тот свет лучшего друга своей молодости, два лучшие года этой молодости отдал он на любовь, на безумную любовь к этой женщине… a теперь его и не тянет взглянуть на нее в последний раз»… Но уходить он все-таки не решался. «Надо дождаться конца», – говорило ему что-то внутри его, чему он не повиноваться не мог.

– Вот как сподобились, голубочка, тело Его и кровь принять, Спасителя Нашего, Господа, так и легче стало, верно я говорю, ангел мой? – допрашивала тем временем причастившуюся маленькая Лизавета Ивановна ласкательным шепотом, наклонившись к самому лицу ее, по которому словно бежала какая-то слабая усмешка.

Она не отвечала. Глаза ее были закрыты. На нее будто опять нашло давишнее забытье. Одеяло не шевелилось; только тонкая батистовая ткань ночной кофты еле заметно приподымалась и опускалась над грудью.

Лизавета Ивановна медленно опустилась на колени, приникнув ухом к этому едва уже слышному дыханию… Ранцов, все также в ногах кровати, судорожно ухватясь руками за ее дерево, тянулся чрез него всем телом, прислушиваясь в свою очередь, с стиснутыми до боли зубами, с широко, безобразно раскрытыми и устремленными на нее зрачками… Слышно было лишь жужжание мух под невысоким потолком да глухой гул колес на улице, врывавшийся вместе с солнечным лучом в просветы занавеси в эту освещенную искусственным вечерним светом комнату…

Вдруг она шевельнулась. Веки ее дрогнули, приподнялись…

– Ну, вот и жизнь прошла, – послышались надрывающие звуки, – на что?..

Тусклый, стеклянистый взгляд ее поднялся на Ранцова:

– Никс, помните! – донеслось до его слуха как бы откуда-то из неведомого пространства…

Он глядел, костенея, в эти загадочно и страшно остановившиеся на нем глаза…

– Позвольте! – раздался подле Лизаветы Ивановны негромкий голос только что вошедшего доктора.

Он нажал пальцами пульс своей пациентки, вынул часы…

Лизавета Ивановна, не подымаясь с колен, откинулась головою назад, прижав крестом руки к груди.

– Что-о? – какою-то неестественною бормотой прорвалось из горла Никанора Ильича.

Кругляков отпустил пальцы, положил часы в карман и только головою качнул…

Троекуров в тот же вечер уехал с курьерским поездом в Петербург.

VI

1-«Высший либерализм» и «высший либерал», то есть либерал без всякой цели, возможны только в России-1.

Достоевский. Бесы.

Méfiez-vous des dégoûtés, ce sont presque toujours des impuissants2.

Flaubert.

В каком-то странном, не то унылом, не то раздраженном состоянии духа, вышел Троекуров из вагона, в котором провел без сна почти всю ночь. Он выехал из Москвы под тяжелым впечатлением, более тяжелым в действительности, чем мог бы он себе это представить в воображении. Когда в том нумере отеля он, по приглашению маленькой Лизаветы Ивановны, вошел в комнату только что отошедшей в вечность, давно переставшей быть ему милою женщины, его охватило вдруг нежданным ощущением чего-то подломившегося в нем самом. В дребезгах, почувствовал он, лежало пред ним обезображенное чудовищною рукой смерти целое прошедшее его, целый мир молодости, над которым неотразимою звездой сияло это едва узнаваемое им теперь женское существо, и невольно в глубине его внутреннего я подымался смутный вопрос: не ушла ли безвозвратно на это прошедшее лучшая доля его жизненных сил, и найдет ли он в себе для новых битв за права страсти то беззаветное и непреклонное мужество, с которым он в оны дни готов был вызывать небо на бой из-за взгляда, из-за мимолетной улыбки этой женщины. Он тупым, словно незрячим взглядом глядел, не отрываясь, в ее недвижные глаза, между тем как на сердце ныла у него неодолимая тоска, a в мозгу неотвязно напрашивалась мелодия романса, когда-то петого ею:

Придет пора, твой май отзеленеет,

Угаснет блеск агатовых очей…[91]

пока дрожащая рука Ранцова, бледного и изможденного, как сама усопшая, не закрыла их, и сам он с глухим стоном не повалился головой на ее подушку…

Троекуров в продолжение всего пути не мог отделаться ни от этого ощущения, ни от надрывающего звука, того единственного звука: «Оля», вырвавшегося в ту минуту из груди Ранцова, когда он, закрыв их, приник губами к оледеневшим векам этих угаснувших теперь навсегда «агатовых очей»…

Вид Петербурга – летнего, пустого и тоскливого, как канцелярское отношение, – издавна ему ненавистного Петербурга, только подбавил желчи к его дурному настроению. На спрос камердинера, нанявшего ему карету и ожидавшего у дверцы ее указания, в какую гостиницу ехать, он проговорил сквозь зубы: «все равно» и, только отъехав уже довольно далеко по Невскому проспекту, вспомнил и, опустив переднюю раму, приказал извозчику везти себя к Демуту.

Там он первым делом потребовал комиссионера и