Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она разом смолкла при виде входившего и вытаращила на него изумленные и уже несколько испуганные глаза; она по первому кинутому им взгляду на нее почуяла, что явился ей не союзник, a враг…

Он быстро подошел к Ранцову, протягивая ему руку:

– Я сейчас все узнал от Лизаветы Ивановны, – проговорил он вполголоса, – ступайте к больной, Никанор Ильич, a барыню эту я отсюда выпровожу.

Тот встряхнул головой, вспыхнул, торопливо пожал пальцы Троекурова и исчез за дверями спальной.

– Позвольте вас проводить до вашего экипажа, княгиня, – молвил тут же, подступая к ней с подвернутым локтем, Борис Васильевич.

Она уперлась в него своими круглыми глазами, вся растерянная…

– Et pourquoi est-ce que je dois m’en aller, monsieur2 Троекуров? – забормотала она съехавшим уже на квинту вниз голосом.

– Потому, что кто-то здесь так кричал сейчас, – изысканно отвечал он по-французски же, – что перепуганный хозяин гостиницы послал за полицией, a я, при том уважении, которое внушает мне ваша особа, желаю избавить ее от допросов квартального.

– 3-Ah, mon Dieu, quelle horreur, un квартальный! – вскрикнула она… и вдруг одумалась: – Et si vous dites exprès, pour me tromper, monsieur-3 Троекуров?

Ho он уже держал руку ее под своим локтем и не выпускал ее:

– Пойдемте, княгиня. Есть такая русская пословица, может быть, слышали: «Насильно мил не будешь», a тут к тому же умирает женщина, и производить скандал в такую минуту не совсем удобно… Пойдемте! – заключил он, увлекая ее к выходной двери.

– Но какой же скандал, monsieur Троекуров? – окончательно разбитая этим решительным тоном, этою незадуманностью поступка, – пролепетала она плохо уже повиновавшимся ей от страха языком, – я хотела только, чтобы le père Парфен lui parle religion…

– Мне очень жаль, – перебил он ее, – что «le père Парфен» не подумал прежде всего поговорить «о религии» с самою вами.

Она, как рыба, смолкла за этим наставлением. Он довел ее до ее экипажа, посадил и низко раскланялся.

Сконфуженный в свою очередь «père Парфен» торопливо скинул пред ним шляпу, готовясь лезть за своею княгиней в карету, в которой с ней и приехал. Но на что был он ей теперь? Она хлопнула дверцей чуть не под нос ему и крикнула в окно кучеру: «Домой!»… Aumônier так и остался посреди двора с раскрытым от изумления ртом.

Борис Васильевич счел нужным «на всякий случай» вернуться в нумер больной. Он уселся в пустой теперь передней комнате, в ожидании возвращения Лизаветы Ивановны.

Дверь в спальную была не совсем притворена, но никакого звука не слышалось оттуда. «Заснула», – подумал он…

Но она не спала… Открыв глаза после обморока, она всех узнала, слабо усмехнулась и попросила пить. Доктор приказал дать ей опять шампанского и новый прием мускул через десять минут. Это «подбодрило» ее, как он и предсказывал: оконечности потеплели, чуть-чуть заалели щеки. «Ах, как теперь хорошо!» – выговорила она внятно, отыскала взглядом маленькую особу (Кругляков и Никанор Ильич вышли в это время в гостиную) и поманила ее к себе движением головы. Ta быстро наклонилась к ней. «Нельзя ли священника… пока я в силах, – прошептала она ей на ухо с каким-то замедлением и дрожью в голосе… «Сейчас, ангел мой, сейчас!» – вскинулась и полетела Лизавета Ивановна. Она вздохнула и закрыла глаза, как бы для того чтобы не видеть оставшейся стоять над нею с приторно подтянутыми губами, в знак соболезнования, Амалии…

Донесшийся до нее крик Аглаи Константиновны заставил ее инстинктивно вздрогнуть, но век она не подняла.

– Она все еще тут? – равнодушно спросила она только.

– Immer da4, – подтвердила чухонская субретка, иронически осклабляясь…

Вошел Ранцов. Она слухом угадала его близость и как бы радостно улыбнулась ему, все также не открывая глаз. Он стал у нее в ногах, погрузясь взором в ее лицо… в призрак прежней «Оли»…

Амалия ушла за ширмы, к окну. Он опять был один с нею в этом освещенном как ночью покое, между тем как солнечный свет, как бы смеясь над ее предсмертною затеей, нагло прорывался сверху в отверстие неплотно задернувшихся занавесей и пробегал змейкой в углу противоположной стены над головою больной…

Она не спала; на нее нашло какое-то сознательное забытье, что-то между бдением и грезою, сладкое и томящее. Ей не хотелось ни говорить, ни двигаться. Как тучки по небу, неустанно изменяя свои очертания, проносились пред нею образы, силуэты, обрывки очерков и мыслей… Он читал это на этих обострившихся чертах, в движении увядших уст, во вздрагивании длинных ресниц, падавших какою-то траурною бахромой на прозрачную бледность ее кожи… Зловеще опущенные углы губ приподымались на миг, будто пытаясь сложиться опять в те знакомые ему, неотразимые складки молодого, счастливого смеха; по сжатым векам словно пробегали какие-то мимолетные радужные тени; легкое шелковое одеяло колыхалось слегка от учащенного дыхания легких… Но еще миг – и чуть слышный вздох вылетал из груди, губы вытягивались в строгую, неприветную линию, и из-под этих упорно сомкнутых вежд готовы были, казалось ему, брызнуть жгучие, ядовитые слезы…

В его голове стоял неотступно один образ, одно воспоминание. Жаркий летний день; он, еще вчера темный армеец, сегодня нежданный богач, въезжает в город, под которым расположено наследованное им имение. Он тащится, трясясь на своей перекладной, по незнакомой, длинной улице, сплошь залитой отвесным светом полудня… И вот из окна светлого домика под зеленою крышей вытянулась чья-то женская обнаженная по локоть ослепительно белая рука с блестящими в ней лезвиями длинных раскрытых ножниц – вытянулась к кусту пунцовых роз в полном цвету, чуть-чуть качающихся на своих стеблях в палисаднике, не в далеком расстоянии от окна, – и не может дотянуться до них. И все далее протягивается она, a за нею, вывешиваясь наружу до стана, схватившись другою рукой за задвижку рамы, появляется хохочущий, очаровательный облик темнорусой красавицы, свежей и пышной, как те розы, до которых не может достать она своими ножницами… И с той минуты она «взяла всего его, всю его жизнь»… «Оля, что же они сделали с тобой?» – мучительно шептал он про себя. Он о себе не думал, не думал, что, если б «они» не сделали этого чего-то с нею, она не вспомнила бы о нем в эти последние часы, что, как признавалась сама она ему полчаса тому назад, она «никогда не умела его любить, не смогла бы и потом»… Да разве он когда-нибудь, в самые горькие минуты, упрекал ее за это? Как говорил он графу Наташанцеву, он «насчет своей особы никогда не обманывался и всю жизнь свою