Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вы очень мало переменились с тех пор, – увидел себя как бы вынужденным Троекуров отпустить ему в благодарность эту любезность.

Тот будто только этого и ждал, широко улыбнулся и благодарно в свою очередь наклонил голову, но тут же вздохнул опять и, приподняв в виде опровержения один из своих великолепных бакенов, подернутых весьма уже заметною сединой, процитовал чистейшим остзейским акцентом из пролога к Фаусту:

19-Ach gieb mir wieder jene Triebe,

Das tiefe schmerzenvolle Glück,

Des Hasses Kraft, die Macht der Liebe,

Gieb meinc Jugend mir-19…

– Вашему сиятельству! – прервал он себя, не договорив стиха, двигаясь с места с живописно протянутою рукою ко входившему без доклада графу Анисьеву. – Les oreilles devaient vous tinter tout à l’heure20: мы только что упоминали ваше имя со старым вашим однополчанином…

– Ах, Троекуров, как я рад тебя видеть! Сколько лет!.. – воскликнул самым радостным тоном тот, поспешно кидаясь к нему и потрясая ему руку обеими своими. – В отставке, мировым посредником, ланд-лордом, да? Знаем, знаем: 21-une femme adorable, денег куры не клюют, со всяким честолюбием распростился, «la simple fleure orne ma boutonnière», comme dit la chanson de Béranger-21, – словом, счастливец, заслуживающий всякой зависти! Как это ты решился удостоить нашу Ингерманландию своим посещением?

– Вы, вероятно, удивитесь, – засмеялся Паванов, – узнав, что мы этим главным образом обязаны, кажется, вам.

– Мне? – удивился блестящий генерал. – Очень рад: чем могу служить? – промолвил он с легкою уже задержкой и зорко глянул в лицо Троекурова.

Дверь кабинета отворилась еще раз и, вслед за громко и отчетливо выговоренным докладом курьера: «Статс-секретарь Ягин», вошло новое лицо.

Это был господин малого роста, на коротких ножках, со шлепающими губами рта до ушей и гладко выбритым зеленым лицом, представлявшим как бы нарочно и тщательнейшим образом высортированный speciment22 петербургского гемороидального субъекта. Голову этого господина покрывал фантастически-каштанового цвета парик. Облечен он был в вицмундир с двумя звездами, форменно застегнутый на две нижние пуговицы, и держал под мышкой новешенький портфель, из так называемых «министерских», заключавший в себе, судя по раздутости его боков, немалое количество всякой писаной бумаги.

– Подземный гном рядом с Аполлоном Бельведерским! – шепнул насмешливо Анисьев на ухо Троекурову, пока вошедший обменивался с хозяином взаимными рукопожатиями.

– У вас комитет сейчас, и я ухожу, – молвил ему в свою очередь Борис Васильевич, слегка усмехнувшись сравнению, – a мне действительно надо поговорить с тобою об одном деле. Когда могу я застать тебя?

Тот не успел ответить: «Аполлон Бельведерский» подходил к ним с «гномом» под руку и с какою-то победною улыбкой на устах, словно и сам говоря: «Полюбуйтесь контрастом!..»

– Позвольте, ваше превосходительство, – говорил он ему со своим певучим эмфазом, – познакомить вас с родственником моим, Борисом Васильевичем Троекуровым, одним из значительнейших землевладельцев и уважаемейших мировых посредников ***ской губернии, привезшим из своей местности весьма интересные сведения. Я осмелюсь думать, что наш собравшийся теперь au complet23 комитет трех, коего задача состоит в уяснении причин распространения между молодежью, преимущественно университетскою, антиправительственного и даже антиобщественного направления мыслей и в соображении затем о могущих быть приемлемыми против сего мероприятиях, – что комитет наш, говорю, может почерпнуть из этих сведений указания, весьма для себя полезные. Они драгоценны уже тем, что идут от лица, вполне независимого по своему общественному положению, и которое вместе с тем, по тем официальным обязанностям, кои Борис Васильевич из гражданского чувства принял на себя в мировом институте, имело возможность наблюдать, так сказать, из окна rez de chaussée24 новые явления выходящей ныне из купели крестьянской реформы русской общественной жизни в нашей провинции.

– Как же-с, слышал, – произнес на это глухим и загадочным тоном Ягин.

Он с той минуты, как было произнесено имя Троекурова, и во все время, пока Паванов изливал музыкальные волны своей рекомендательной речи, поглядывал с каким-то будто недоброжелательным вниманием на Бориса Васильевича.

– О чем это именно изволили вы слышать? – несколько резко спросил его тот.

Желчь поднялась в нем.

– О вашей… деятельности, – подчеркнул как бы с легкой язвительностью Ягин, захватывая двумя пальцами с каждой стороны виски своего парика и передергивая его на черепе.

Глаза Троекурова блеснули мгновенным острым блеском… Но Паванов не дал ему времени на ответ. С чуткостью и находчивостью человека, до тонкости вышлифованного долгим трением всяких служебных и придворных отношений, он тотчас же угадал, откуда могло произойти взаимное нерасположение друг к другу двух лиц, встречающихся теперь очевидно в первый раз в жизни, и поспешил отклонить грозившее произойти от этого столкновение.

– Борис Васильевич, – заговорил он опять, – изложит нам, si le cœur lui en dit25, весьма знаменательный, сколько я понимаю, факт революционной пропаганды, начинающей появляться уже не только в тесных пределах Васильевского острова, но и на широком просторе весей и сел средней России… A в связи с этим, – примолвил он подчеркивая, – мы услышим не менее заслуживающий внимания рассказ, как сам он или, вернее, один из его поступков, истекающий, так сказать, из всего синтеза этого факта пропаганды, попал в искаженной передаче в Колокол господина Герцена…

– Которому, между прочим, – вставил как бы en passant26 граф Анисьев, – нанесен недавно из Москвы весьма значительный удар[95]!

Лицо Ягина исказилось вдруг проступившею на нем злостью. Он передернул еще раз парик свой и проговорил, кривя губы на сторону:

– Причем поступлено противу всех цензурных правил… Петербургским органам печати запрещено воспроизводить эту московскую, – ядовито отчеканил он, – незаконно появившуюся статью и говорить о ней…

– Полагаю, это совершенно бесполезно теперь; впечатление свое она произвела, – улыбаясь, но с особенною вескостью в выражении возразил Анисьев.

Паванов быстро воззрился на него и тотчас же понял, что означала эта вескость в устах блестящего генерала.

– Дельно, сильно, смело! – поспешил он выразить со своей стороны одобрение с тацитовскою уже на этот раз сжатостью редакции.

– A разве против Герцена нельзя писать в России? – спросил, обращаясь к нему и принимая самый наивный вид, Троекуров.

– Nous sommes censés l’ignorer28, – с тончайшей иронией ответил он, слегка склоняя голову.

Ягин, с подергивавшею его губы судорогой, уложил портфель свой на стол и, достав ключик из кармана брюк, принялся молча отмыкать замок.

– Да, Троекуров, в самом деле, что это за история про тебя в Колоколе: кого ты там у себя в княжестве нагайкой отстегал? – спрашивал между тем его граф Анисьев, держась все того же добродушного, товарищеского тона.

– Ну, это долго рассказывать, a я ухожу! – морщась отрезал Борис Васильевич и