Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– 29-Attendez un moment, cher ami, – остановил его Паванов движением руки. – Je m’en vais conter cela pour votre instruction particulière-29, – обратился он к Анисьеву с грандиозностью уже совершенного олимпийца.

И с изумительною точностью, свидетельствовавшею о его замечательной способности к резюмированию – качестве, столь ценимом в совещательных собраниях, – принялся он, ничего не забывая, передавать все, что было сообщено ему Троекуровым.

Анисьев, сосредоточенно и внимательно покручивая свой длинный, à la Napoléon III30, ус, прислушивался к его речи. Ягин, отомкнув свой портфель и вынув из него бумаги, передергивал парик свой с видом человека, для которого то, что его заставляют слушать, не представляет ничего занимательного, a еще менее важного по своему значению.

– Д-да, – залопотал он губами с каким-то не то бабьим, не то змеиным шипением, когда тот кончил, – очень печально, конечно, что молодой человек рассылал прокламации и попался после того в руки жандармов… Но ведь это не более как частный случай, из которого нельзя вывести никакого общего заключения.

– Ваше превосходительство позволите мне, надеюсь, не вполне присоединиться к выраженному вами мнению, – возразил Паванов, – студент, рассылающий и попадающийся, есть действительно факт акцидентальный, но факт нормальный – наш теперешний студент вообще, желающий заниматься не науками, a политическими утопиями.

– Он будущий гражданин, – и гемороидальное лицо Ягина озарилось при этом какою-то идиллическою лучезарностью, – он должен себя готовить к этому.

– Прокламациями? – неудержимо вырвалось у Троекурова.

Тот скривил губы опять:

– Свободою, которую следует предоставить ему…

– Какою? Губить других или самому идти в Сибирь?

– Прежде всего утверждением свободы не учиться, – пропел насмешливо Паванов, – этою столь дорогою русскому человечеству привилегией, которая поныне создавала ему завидное положение илота и парии31 цивилизованного мира.

Ягин изобразил ртом что-то, имевшее, очевидно, намерение быть принятым за улыбку, и зашипел опять своим змеино-бабьим голосом:

– Я всегда, вы знаете, ценю вашу аттическую соль и обширное образование, Алексей Павлович, – но в этом вопросе вы придерживаетесь, к сожалению, слишком традиционной точки зрения на предмет и не желаете как будто признать требований, выражаемых теперь так громко русскою печатью. Общественное мнение очевидно желает либерализма и реальности, как основных элементов в деле воспитания будущих наших граждан. Мы не можем идти против литературы и общества… Я привез вам, кстати, записку о предполагаемой реформе всей нашей системы образования на этих началах, – примолвил он уже шепотком, таинственно отводя Паванова несколько в сторону, – надеюсь, что вы не откажете содействовать нам вашим европейским взглядом…

Паванов был побежден. Он с умилением в чертах взглянул теперь на говорившего, взял его за руку и долго тряс ее, говоря, что он «отымет ото сна те недостающие ему, за обширностью занятий по собственному его ведомству, часы, которые он намеревается посвятить подробному изучению этой записки; в серьезном же достоинстве ее он уверен заранее, зная, под чьим умелым и тонким руководством она составлена» и т. д.

– Хорош? – подмигивал Троекурову тем временем Анисьев, отходя с ним к окну и кивая на Ягина.

– Как этакие люди попадают во власть! – мрачно молвил тот.

– Эвона! Точно ты не знаешь, кто за ним стоит. У нас, милый мой, человек на месте никогда не бывает сын своих дел, a всегда чья-нибудь креатура… Да, – вспомнил он, – твоего этого молодого человека, Юшкова, вчера привезли. Я имею сведение, что ему уже был дан допрос. Во всем признается, но никого из сообщников не называет…

– Очень просто, потому что какие же у него сообщники? Я присутствовал при арестовании его и разборе его бумаг; ничего не нашли, кроме клочков записки от этого негодяя Овцына, приглашавшего его на свидание. Он просто-напросто, как мальчишка, исполнил то, что приказал ему тот, ровно ничего другого не зная.

– Скажи, – спросил с любопытством Анисьев, – этот Овцын действительно тебе родня?

– По жене: он ей двоюродный брат.

– C’est un luron qui a du toupet32! Он опять удрал за границу и прислал нам оттуда дерзкое письмо, в котором говорит между прочим, что проехал чрез нее в мундире жандарма… Врет, разумеется!..

– A я полагаю, что не только не врет, a что и мундир-то ему достал доброхот из того же жандармского ведомства.

Блестящий генерал пожал пренебрежительно плечами:

– Что ты хочешь, mon cher! Чтоб иметь верных и способных людей, нужны деньги. A в деньгах министерство финансов постоянно отказывает.

– A что же, долго, думаешь ты, продержат этого бедного юношу? От него, говорю тебе, ровно ничего выжать нельзя, кроме голого факта надписания им адресов на конвертах этих прокламаций и сдачи их в почтовую контору, – начал опять Борис Васильевич.

– Да, придется еще ему посидеть, пожалуй, – не сейчас ответил Анисьев.

– Для чего же это?

– Для очищения совести, милый мой. Делом о распространителях этих прокламаций очень интересовались, a захватить не удавалось пока никого. И вот нашелся наконец кто-то. Ну, само собой, с радости и позаймутся им подольше… Разве вот эта полемика против Герцена ему поможет, – промолвил он нежданно.

– Это как? – воскликнул в изумлении Троекуров.

Тот улыбнулся своею многозначительною улыбкой и вполголоса промолвил:

– On se sent beaucoup plus fort depuis qu’on a trouvé un appui inattendu dans la presse33. A при этом, разумеется, исчезает внимание к мелочам, представлявшимся опасными…

– Надолго ли же вы окрепли? – спросил с невеселою усмешкой Троекуров.

– Само собою нет! – точно обрадовавшись, засмеялся его собеседник. – Nous serons immanquablement repris par le courant34…

«Да что это у них: пароль и лозунг?» – чуть не с отчаянием подумал Борис Васильевич.

– J’espère, cher comte, que vous vous êtes entendus avec notre ami Troekourof35? – любезно спросил, отрываясь от беседы с Ягиным и глядя на них через спину, хозяин кабинета.

– Мы с ним еще увидимся… Не правда ли? – промолвил блестящий генерал, горячо пожимая опять руку старому однополчанину, которого знал за человека «характерного» и потому почитал нужным «ублажить».

– Да, – сказал он с полуусмешкой, – предваряю тебя, что не уеду из Петербурга, как у вас здесь ни мерзко, прежде чем не добьюсь того, за чем сюда приехал.

– A ты, я вижу, – засмеялся Анисьев, – все тот же бедовый, 36-comme dans le temps, когда, помнишь, чуть не, отправил ad patres бедного Ордынцева из-за beaux yeux Ольги Елпидифоровны Ранцовой, ныне княгини Шастуновой… A propos, mon cher, что это за глупые истории у нее с бельмерой-36?..

– «Истории» для нее всякие кончились, – отрезал Троекуров, – она на том свете.

– Что ты?

– Умерла вчера в Москве, в гостинице Шеврие, где я останавливаюсь…

Анисьев склонил голову и раскинул руками:

– 37-Finita la comedia, значит!