Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Топыгин, не раз выручавший Гаврилкина в трудные минуты жизни, и про которого за это и тот, клянясь и бия себя в грудь в подтверждение «святой истины» своих слов, рассказывал в кругу общих их друзей, что Топыгин простирал «мерзость своего скаредничества» до того, что «содрал парчу с гроба родного отца и продал ее жиду, – даже выискал для этого совсем особенного жида-Шейлока, злющего ненавистника христиан, чтоб испытать при этом полное сладострастие от своего святотатства»…

Троекуров, с которым он был знаком, как был знаком со всем миром, возбуждал в нем еще более, чем в Самурове, неприязненное к себе чувство. Учтивая холодность Бориса Васильевича, его как бы несколько брезгливая сдержанность придавливали Гаврилкина. «Не подойдешь к этому человеку ни с какой стороны», был он принужден уже давно сознаться, после многих попыток своих войти с «этим человеком» в ту интимность, которая давалась ему так легко с другими, более мягкими или распущенными по натуре, лицами одного положения с Троекуровым… Завидев в отверстии раскрывшейся двери его высокий облик, он обменялся быстрым взглядом с Самуровым и тотчас же быстро опустил глаза в тарелку.

Топыгин, напротив, питал к Троекурову некоторую слабость… Это был эстетик до мозга костей, последний, быть может, из тех абсолютных эстетиков пушкинского периода, подобных которым давно отказалась производить упитанная «либерализмом» и «реальностью» почва Российского государства… Страстный и необычайно тонкий знаток «красоты» в обширнейшем и притом языческом смысле этого слова («Un bien aimable рауеи!»8 – говорил про него Тютчев со своим прелестным, незлобным остроумием), он владел какою-то неиссякаемою способностью наслаждения, выискивая его на протяжении всей лестницы явлений, от которых может ожидать человек радостей на земле: в искусстве и природе, в хорошем вине и гастрономическом обеде, в философской беседе, как в запахе цветов, в женской пластике, как в античном культе героев… В Троекурове Топыгин ценил кровь, то есть то именно, отчего поводило внутренно сидевших с ним теперь рядом приятелей.

Он вскочил с места, едва тот вошел в комнату, и побежал к нему с протянутыми руками:

– Здравствуйте, здравствуйте, 9-country gentleman! Давно ли вы и куда?.. Да к нам, сюда, прошу, все знакомые люди… Садитесь, sir-9, садитесь!..

Предложение в первую минуту заставило Троекурова безотчетно поморщиться: он чувствовал себя далеко не расположенным к разговору… Но отказываться не приходилось.

– Если дозволите, – ответил он, подходя к столу и обмениваясь рукопожатиями с сидевшими за ним.

– Сюда вот, любезный, сюда куверт! – приказывал Топыгин, указывая подле себя место прислуживавшему им татарину, суетясь и весь расплываясь в патоку, как бывало это обыкновенно с ним, когда он был в хорошем расположении духа, – и немедленно затем зашептал Борису Васильевичу: – Летом кухня здесь не ахти мне, но есть 10-turbot свежий; спросите непременно au naturel и к нему кабуль-сою, a затем стаканчик шабли, вино здесь не дурно… A мы вот все, как видите, завтра улетаем dahin, dahin-10, – подмигнул он: – сначала на Уайт, a там, в октябре, в Рим!.. Петенька, – прервал он себя, обращаясь к Самурову, – a в Бордо по пути заедем, а? Непременно заехать надо к божественному Жозефу!

Он неожиданно ухватил за коленку севшего подле него Бориса Васильевича и, наклоняясь к нему с совершенно масляными глазами, зашептал опять, словно весь замирая от блаженства:

– Есть так, как едят у этого Вателя, у этого Юлия Цезаря кулинарного искусства, могли только одни бессмертные боги Олимпа! Это dernier mot, Алкидовы столбы11 гастрономической науки!

Самуров засмеялся и, кивая на приятеля:

– Он был доведен обедом у этого Жозефа до такого азарта умиления, что когда тот под конец его принес нам карту, он кинулся к нему, рыдая в голос, и поцеловал его в плечо.

Топыгин мгновенно озлился и зашипел:

– Ну и поцеловал, и поцеловал, что ж такое! он этого заслуживал. A ты это единственно по невежеству своему глумишься, потому что ты только притворяешься европейцем, a на самом деле предпочитаешь бок с кашею всей утонченной прелести цивилизованной кухни!..

Это было так неожиданно, что Троекуров, вслед за покатившимся со смеха Самуровым, готов был и сам расхохотаться, – но сдержался и спросил:

– A хорош остров Уайт? Я никогда там не быль.

– Не были на Уайте! – так и выстрелил Гаврилкин: это, понимаете, 12-Victoria rcgia в цвету, опущенная в океан. Приедешь туда – и замлеешь, замлеешь весь, сорок восемь часов сряду на одном месте сидишь и только потом священного восторга обливаешься… Вы только представьте себе: над вами лазурь, – понимаете, лазурь, blau de Prusse с нежно-серо-фиалето-розовым отливчиком: у ног ваших Альпы, – Альпы океанских волн, сепия-зеленых, подкрашенных чуть-чуть легонькою голубизною, и в них вы видите, собственными глазами видите, как свиваются уродливыми клубами все эти морские гады шиллеровского Кубка, и млат водяной, и уродливый скат… и la pieuvre, понимаете, la pieuvre, чудовище, неслыханное, в две версты, чудище океана… A кругом вся эта подавляющая вас цивилизация великой Англии: рододендроны, розы grandiflora, – леса, понимаете, сплошные, трехсаженные леса роз и рододендронов, газоны нежнейшего нюанса vert-pomme, подстриженные женскими туалетными ножницами… И по ним, понимаете, скачут вальтерскоттовские Дианы Вернон и Флоры Мак-Ивор в рембрандтовских шляпах с огненными перьями… Или катит на вас в раззолоченном поничезе отставной какой-нибудь индийский набоб из Лагора со слугою цвета bronze-antique-12 на заднем сидении, в кисейной чалме с бриллиантом величиною вот в эту рюмку… Сидишь, говорю вам, и млеешь в священном восторге, млеешь, a на душе у тебя в то же время так и воротит. «А ты-то, думаешь, что, Федора ты глупая, голопятая, дырьем протыканная, в гнилье взрощенная, на какого черта проскрипела ты тысячу лет? A еще претензию на звание «отечества» изъявляешь, когда вся-то ты вместе взятая, «от моря до моря», этого одного малого уголка земли свободного и просвещенного народа не стоишь…

– Да, в России жить нельзя! – проговорил к этому на манер сентенции Самуров.

Троекуров говорил себе чуть не то же самое все это последнее время, но почувствовал себя вдруг точно обиженным, услыхав от чужого эту мысль, громко выраженную словом. Он прижмуренными глазами скользнул по лицам говоривших и обернулся к Топыгину.

– Вы на острове Уайте увидите вероятно Герцена: он там ведь, кажется, летом живет?

Эстетик как бы внезапно смутился:

– Не знаю, право, не знаю, увижу ли… – пробормотал он.

Самуров в свою очередь прищурился теперь внимательно на Троекурова.

Тот усмехнулся и продолжал:

– В случае увидите, скажите ему от меня…

Топыгин не дал ему кончить, поспешно закачал головой и участливо зацыкал языком:

– Да, да, – вспомнил он, осторожно