Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Блузников, 20-«la sainte canaille», любезный друг, я сам видел à l’œuvre-20 в Париже, в июньские дни, – ответил он эстетику, – «живописного» в них ничего не было, и «разило от них если не «луком», так еще хуже, – чесноком, до которого, как тебе известно, каждый француз такой же большой охотник, как и ты сам, Вителлий21 наших дней! Но для тебя, старого, развращенного римлянина времен падения, для тебя нет человеческой драмы без театральной помпы, без амфор и курений, без патрициев, увенчанных розами. A я, – зашепелявил он во весь рот, с заметною рисовкой в тоне и выражении лица, – я сын своего века, любезный друг, я демократ от младых ногтей. Я жутко и страстно, признаюсь, люблю грязные лохмотья, под которыми бьется мужественное гражданское сердце. Пусть этот «семинар», вышедший из народа, некультурен и туп, но он пионер идеи, он несет, что ты там ни делай, священный сосуд новой правды, имеющей напоить будущие поколения. Он не жалеет для этой идеи положить свою жизнь, и я не жалею о нем. Ему так и суждено погибнуть, – «век наш жертв очистительных просит»22, – он и погибает молча и гордо. Я не жалею о нем, повторяю, он свое дело сделал и удовлетворен им, но не могу не любоваться и не благоговеть пред этою с-с-силой, – визгнул даже в заключение «носитель русских народных идеалов» от избытка сочувствия.

– В каком же это качестве «любуетесь» вы и «благоговеете», – спокойно спросил его через стол Троекуров, – в качестве «старого монархиста»?

«Гвидо Рени» даже в краску бросило; он не нашел ответа. Топыгин хихикнул, потирая руки. Гаврилкин растерянно повел глазами на Самурова, как бы не зная, радоватьея ему или негодовать…

– К вам-с тут от графа Анисьева чиновник приехал, – полугромко доложил Троекурову официант-татарин, наклоняясь к нему.

При звуке этого имени, лица трех из приятелей, отправлявшихся на остров Уайт, как-то странно вдруг вытянулись и переглянулись, a глаза погрузились в тарелки.

– Где он? – спросил Борис Васильевич, подымаясь с места – он кончил завтракать – и сдерживая улыбку, просившуюся ему на губы.

Он прошел в первую комнату.

Ожидавший там чиновник (разыскавший его здесь по догадке), передал данное ему поручение, состоявшее том, что «его сиятельство граф Андрей Николаевич», то есть Анисьев, приглашал Троекурова откушать у него сегодня запросто на даче на Каменном Острове в пять с половиною часов.

– Хорошо, скажите: буду! – отпустил его тот и, воспользовавшись этим, велел слуге вынести ему шляпу, оставленную им в столовой, расплатился у конторки и направился к своей карете.

«Кто же здесь кого мудрее и кто кому страшнее, – спрашивал он себя, давая теперь волю своему невеселому смеху, – правители или эти выразители общественного soi-disant23 мнения?..»

– Претят мне, признаюсь, эти российские переделки английского лордства! – уронил свысока Самуров, как только остался он один с приятелями (его всего коробило внутренно от глубоко оскорбительной для него в ее небрежном спокойствии отповеди ему этого «российского лорда»).

Топыгин зацыкал опять и закачал головою:

– Нет, Петенька, не хорошо, не эстетично!.. Не вышло у тебя, Петенька! Все думаете – вороны, ан сокол вылетел, под кустик пришлось… A еще меня Жозефом уязвить хотел!

– A сам ты что же, – возразил «Гвидо Рони» с очевидным намерением уколоть его в свою очередь, – с тех пор, как in der Stadt Moscou Герцена развенчивать вздумали24, в благонамеренность пустился?

Эстетик так и ощетинился:

– Один Господь Бог и дураки, Истенька, никогда не переменяют мнений, и ты только по скудоумию своему этого не разумеешь!..

Гаврилкин поспешил отвести дальнейшую грозу.

– Я только удивляюсь, Вася, – заговорил он медовым, подольщающимся голосом, – как это ты с твоим умом так легко впадаешь в заблуждение! Что ты в этом кабардинце — отлично расщелкал его Герцен, отлично! – что ты в нем нашел? Герцога Девоншира разыгрывает из себя теперь господин, a в свое время у Ольги Елпидифоровны Ранцовой – ведь вместе мы у нее с тобой бывали, когда был он с нею в связи, – по сотенным бумажкам таскал, да заставил ее подписать за себя векселей на пятьдесят тысяч…

– Ну и соврал по обыкновению, Федя, махровую ложь сочинил, любезный мой! – прервал его тот.

Гаврилкин заколотил себя обеими руками в грудь:

– Верно тебе говорю, верно! На пятьдесят тысяч, ни копейкой меньше. Муж ее, зверь этакой, бурбонище непроходимый, исколотил ее за это до полусмерти и кинул, a тут подвернулся Наташанцев-покойник. Он эти деньги и заплатил – княгиня Андомская, дочь его, кому хочешь, громко рассказывает… A Троекуров твой до сих пор денег этих не вернул, цинически, понимаешь, цинически отказался; жаден он до омерзения и нагл… Слышал, сам признается: «Побил, говорит, это верно, нагайкой отдул»… Он, я знаю доподлинно, действительно в гроб заколачивает людей, понимаешь, в гроб, собственноручно, по-русски, и если бы не его деньги, да в другой стране, давно бы ему галерное ядро на ногу набили…

– Ну, тебя слушать! – махнул на него рукой Топыгин и потребовал счет.

VIII

1- S’il ne te faut, ma soeur chérie,

Qu’un baiser d’une lèvre amie

Et qu’une larme de mes yeux,

Je te les donnerai sans peine-1…

A. de Musset, La, nuit de mai.

2- Gönnen Sie mir lieber eine Blindheit, die mieh mit meinem Loos versöhnt-2!

Schiller. Kabale und Liebe.

Александра Павловна Троекурова только что вернулась из детской и, сидя за письменным столом у окна своего будуара, сводила какие-то счеты, когда к ней вошла княжна Кира.

С отъездом Бориса Васильевича прошло всего дней шесть, но за это время весь уже строй жизни во Всесвятском успел принять какой-то минорный тон. Тоскливым безмолвием веяло в приемных обширного дома; праздные слуги скучливо бродили по двору с опухшими ото сна лицами; лишенный «поощрения» француз-повар подавал невзыскательной хозяйке каждый день все те же 3-«veau à l’oseille» и «asperges en branche»-3. Сама она проводила с утра до вечера время с детьми, завтракала и обедала в их комнате, чтоб избежать скуки трапезовать одной в большой столовой со всею тою обрядностью сервировки, которая заведена была ее мужем и соблюдалась в доме. Княжна продолжала болеть или сказываться больною и выходила из своего павильона лишь поздним вечером,