Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он поднес безотчетно руку к сердцу, оно билось у него невыносимо…

Больная ждала. Ее вишневые, горевшие каким-то воскресшим блеском жизни глаза (она за четверть часа пред этим приняла прием мускуса) вопросительно устремились на Лизавету Ивановну.

Ta отвечала утвердительным наклоном головы.

Ольга Елпидифоровна опустила на миг ресницы, вздохнула долгим вздохом, как бы набираясь воздуха, уперлась сильнее затылком в подушку и, сомкнув руки на одеяле, произнесла твердым, слышным голосом.

– Никс, пойдите сюда!

Он показался, увидел ее, обогнул шатаясь угол кровати и, как был, повалился на колени, головою в одеяло, прижимаясь устами к этим бледным рукам с неудержимым рыданием…

Лизавета Ивановна кинулась в испуге к постели.

– Ничего, ничего, – остановила ее больная, кусая себе губы, чтобы не разрыдаться в свою очередь, – я этого ждала… Пусть выплачется… И оставьте меня с ним, милая!..

Они остались одни. Она высвободила одну из своих рук из-под губ его и положила ему на голову, проведя слабыми пальцами по его волосам. Он «выплакивался», замирая от горя… и от счастья под прикосновением этой онемелой руки.

– Никс, ты простил меня? – послышался над ним шепот ее дрожавшего голоса.

Он поднял глаза и, не вставая с колен, взглянул с бесконечною мукой в чертах в это дорогое, в это едва узнаваемое лицо.

– Простить! – повторил он. – Да разве я когда… Я единственно о вашем счастии, как вам лучше… И лишь бы вам теперь поскорее выздороветь, – бессвязно бормотал он, осторожно забирая холодные как лед руки ее в свои, как бы с тем, чтоб отогреть их всею своею кровью, всею теплотой своего собственного существа.

Она глядела на него, и горькая усмешка заиграла на ее опавших губах:

– К чему вам этого желать, Божья душа? – проговорила она с каким-то страдальчески-презрительным выражением. – Не узнали вы разве меня до сих пор? Не знаете, какова я?.. Ведь не умела я вас любить… и так не смогла бы и потом. Я себя не обманываю, я такая… Выздоровей я, я опять начала бы… сумасшествовать… А теперь… пред концом, я одного тебя хочу видеть тут… Я никому не сделала зла в жизни, я виновата пред тобою одним, Никс, я тебя… я душу твою поберечь не хотела… Так хоть теперь, в последние часы, чтоб я твоя была… безраздельно…

– Да что ж это, – вскрикнул он отчаянным воплем, вскакивая на ноги, – разве в Москве докторов нет, средств нет вылечить тебя!.. Я сейчас съезжу…

Она заметалась головою по подушке. «Ах, не понимает он меня, не понимает!» – тоскливо говорила она, болезненно сожмуривая веки.

Ранцов замер на месте, как вкопанный.

Голова обернулась в его сторону, глаза раскрылись:

– Средств нет, и сама я… не хочу, понимаете? Так лучше! Прежнего не вернешь, a впереди что? Ведь я замужем, я жена этого… кривоносого… которого я презираю более всего на свете… Что же? Оставаться так или опять развод и вернуться к вам, к прежнему?..

Она вдруг громко, почти весело рассмеялась:

– Это было бы уж очень оригинально, Никсенька… ведь самого тебя, бедного, подняли бы все тогда на смех… А я не хочу этого, пусть ни малейшего брызга на тебе не будет, мне это сладко думать… Меня в жизни любили истинно только два человека – и оба такие же чистые: мой милый граф и ты… Он умер, а я, безумная, из легкомыслия, из тщеславия согласилась пойти за этого…

Она расплакалась, не договорив, мгновенными, детскими слезами:

– Он со своею маменькой обобрал меня, вы знаете, – продолжала она, так же мгновенно переставая плакать, – у меня ничего не осталось, когда я вернулась в Россию, – он все взял на уплату долгов своих и любовниц… Я здесь жила все время в долг… Там, в городе, Факирский приносил мне две тысячи «от неизвестного». Но я знала, что это от вас было, и не хотела принять из гордости… из глупой гордости: меня оскорбляло тогда это великодушие. Я предпочла принять от чужого. Он тоже хотел остаться неизвестным… Но я догадалась, кто он, и ты ему уплатишь, Никс, из моих денег, когда получишь… Это Троекуров – вы его знаете?

– Знаю, хороший человек, – машинально примолвил он.

Она взглянула на него с новою, странною усмешкой:

– Да… порядочный во всяком случае, – словно сронила она с губ. – У меня в бюваре, – начала она поспешно затем, – Лизавета Ивановна знает, завещание мое лежит… формальное: нотариус был, и все как следует… Я вам все оставляю, Никс… Бог не хотел, и я благославляю Его за это, чтоб я родила на свет от него… отродье… С ними у меня теперь все порвано, я все вам оставляю… Вам не нужно, но я знаю, вы употребите их на добро людям…

Она замолкла, тяжело дыша…

– Ольга, Олечка, – заговорил он, перемогая, насколько мог, свои терзания, – довольно говорить, вам вредно… успеете!..

– Нет, дайте досказать, пока есть сила… Поклянитесь мне, Никс, что все исполните, о чем я прошу вас!

Он поднял руку, осенил себя крестным знамением:

– Христом моим клянусь и… и тем, как я любил тебя всегда, Олечка! – произнес он сквозь новое душившее его рыдание.

Она будто просияла вся:

– Ну вот и хорошо! Слушайте: в том же бюваре вы найдете готовое, подписанное письмо мое к Государю, которым я прошу Его велеть рассмотреть мое дело с нею, с этою Аглаей, и удостоверение от посольства нашего в Париже – я его только накануне этого случая со мною получила оттуда, – что долги его там уплачены были мною из собственного моего капитала… Я говорила здесь с юристами: они сказали, что по этому документу она должна будет все заплатить… И я умоляю вас, Никс, возьмите с нее все, все до копейки! Я ее и ее сынка… я ненавижу их!

Он сжал лихорадочно ее руки, которые все так же держал в своих:

– Я все исполню, а вы… Прости им, Оленька! – зашептал он, наклоняясь к ней. – Бог нам велел прощать!

Темным пламенем блеснули глаза ее; раздражительно зазвучал ее голос:

– Никогда! Умру с этим грехом на совести, а простить не могу!.. Я всю жизнь свою пуще всего ненавидела глупость, а тут еще к ней подлость и злость… Пусть ждет меня за это наказание, а я проклинаю и ее, и его, и тот день, когда я, бесстыдная, согласилась быть его женою!

Он не прерывал ее, он только, словно умоляя, продолжал сжимать ее руки и глядел на нее с неизяснимою тоской…

Она затихла. Слабый румянец, вызванный мгновенным возбуждением гнева на