Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

…Простимся ж дружно,

О, юность легкая моя7!

Простимся! Ты… ты долго еще будешь молод, долго…

Она вдруг вспомнила будто, дрогнула, вскинулась.

– Довольно… довольно… Уходите!..

– Я еще увижу вас, хочу видеть!.. – воскликнул он с отчаянием.

Ее словно приподняло всю гальваническим током; она строго вперила в него свои огромные, сверкавшие, как звезды, глаза:

– Разве я вам не говорила, разве не чувствуете вы: если есть на нас обоих грех настоящий, так это пред этим человеком!

– Владимир Петрович, голубчик, уходите Бога для! – замолила Лизавета Ивановна.

Она его чуть не насильно выпроводила из-за ширм.

Оттуда до него донесся чрез миг голос больной, тот прежний, проницающий и смеющийся голос…

– Одно вам дозволяется: если он забудет, – он будет убит, я знаю, и может не вспомнить, – чтоб я вся была покрыта цветами в гробу, слышите! Но сделайте все же непременно так, чтоб он никак не знал, что это от вас.

Ашанин схватился за голову и выбежал как сумасшедший из комнаты…

– Вы, может, заснете теперь, ангел мой? – убаюкивающим тоном пропела маленькая особа, подходя поспешно к постели и любовно глядя на лежавшую. Та ласково кивнула ей:

– Да, как будто клонит… Милая, дайте мне сюда зеркало из несессера!

Лизавета Ивановна достала его и поднесла к ней под свет, падавший из-под абажура.

– Я говорила Амалии, чтоб она мне другой чепчик дала; нет, всегда упрямится! – досадливо проговорила она, жадно вглядываясь в отражение свое в зеркале. – И с таким лицом жить! – вырвалось у нее вдруг и, отстраняя его бессильным движением руки, она закатила голову в подушки, болезненно прижмуривая веки…

Прошло несколько минут.

– Вы не забудете, – заговорила она снова, не открывая глаз, – вы не забудете дать мне мускус, когда он приедет…

Сладок мускус новобрачным,

Камфора годна гробам8…

Откуда это, Лизавета Ивановна, не знаете?.. Какой вздор!.. Оба так скверно пахнут…

«Бредить начала, бедняжечка», – подумала та, притаивая дыхание… Но она не бредила, она засыпала…

Ашанин тем временем сидел в нумере, в котором только что водворился Борис Васильевич, и, весь еще бледный от пережитых ощущений, передавал ему о происшедшем с невольными умалчиваниями и задержками голоса. Но тот угадывал, что не решался досказывать опечаленный московский Дон-Жуан…

– Да, он отличный человек, я его знаю и высоко ценю, и вид ваш напомнил бы ему вероятно, – подчеркнул Троекуров, – что-либо очень для него тяжелое. Вам поэтому следует; кажется, в точности исполнить ее волю… последнюю волю, Владимир Петрович, и не показываться на глаза этому хорошему человеку.

– А вы покажетесь? – подымая голову и глядя ему в глаза своими блестящими глазами, спросил его неожиданно тот.

По чертам Троекурова пробежало невольное смущение, которое он тут же постарался скрыть под насилованною улыбкой:

– Что же, – ответил он, глядя в свою очередь в лицо своему собеседнику с притворным изумлением, – я не имею причин, как вы… Я даже очень буду рад видеть Ранцова…

«Д-да… Не попался, не вор», – пронеслось в голове Ашанина. Он замолк.

Та же мысль, по-видимому, овладела теперь Троекуровым. Брови его усиленно сжались; заморгавшие глаза устремились на какую-то точку в углу комнаты и не отрывались от нее… Ему было вообще тяжело; он чувствовал себя крайне нервным, руки и ноги его поводило тем раздражающим физическим ощущением, которое в простонародии зовут «тоскованием»…

Ашанин вздохнул и поднялся с места:

– Делать нечего: пойти расплатиться, и домой… Я тут близко живу, люди знают – где. Если бы паче чаяния я оказался на что-нибудь нужен, – пошлите мне сказать!

Тот быстро обернулся на него:

– Куда вы? рано еще! – остановил он его (ему всего менее желалось остаться одному в эту минуту). – Посидите!.. Знаете что, душно! Спросим крюшон и… поболтаем…

Им принесли белого вина, лимонов, сахару, большую стеклянную кружку… Они присели с питьем к растворенному окну.

Ночь уже отрясала свои маки над безмолвствовавшею Москвой. Изредка с Тверской или Дмитровки доносилось дребезжание извозчичьих дрожек или гул опрометью несущейся коляски какого-нибудь купеческого сынка, проживающего тятенькин капитал с цыганками и дебоширами своей масти во всех увеселительных заведениях матушки-Белокаменной и ее окрестностей. Насупротив их, из-за крыш корсаковского дома, лезла большая черная туча, зарывая в своих влажных клубах узкий золотой серп выплывшего было месяца.

Они заговорили. Вернее, заговорил Троекуров: ему хотелось этих звуков собственного голоса, «болтовни», отвлекавшей его механическим процессом выбрасывания слов наружу от того, что копошилось внутри его и не давало ему забыться иначе… Он начал о Кавказе, о былых походах по неприступным высотам его и стремнинам, с железными людьми, которых зовут русским солдатом, о «кабардинцах удалых»… Ему как-то особенно просились на память теперь воспоминания о том крае – воспоминания «воли дикой», беззаветной игры «в банк на жизнь или смерть», жизни «без сожалений и без удержу», – говорил он… Он достиг своего, увлекся ими сам; рассказы его становились все оживленнее, все блестяще. Ашанин со своею впечатлительною натурой слушал его, весь замирая от сочувствия и любопытства.

Было уже далеко за полночь: они опорожняли третий крюшон… Но вот со стороны Дмитровки раздался грохот все ближе и ближе подъезжавшего экипажа. Вот он завернул в Газетный переулок; тусклый свет фонаря озарил на миг его неказистый, тарантасный кузов, сидящего в нем «пассажира» в шинели и фуражке… Ямщик затпрукал, лошади остановились у подъезда гостиницы…

– Это он! – как бы само собою вырвалось из груди Ашанина восклицание, прерывая Троекурова на полуслове.

Оба безотчетно потянулись головами за окно. Приезжий выскакивал из тарантаса и окликал дремавшего у ворот дворника.

– Нумер есть? – спрашивал он негромко и дрожавшим, показалось им, голосом.

– Должно есть… Сейчас выдут вот, – отозвался тот, ежась спросонков в своем тулупе, и, взбежав на ступеньки крыльца, дернул за колокольчик.

Выскочил тот же неусыпный слуга татарин с сине-черным всходом волос.

– Пожалуйте-с! Нумерок небольшой требуется? – спросил он несколько небрежно ввиду скромной колесницы, стоявшей у подъезда.

– Все равно!.. Княгиня Шастунова, Ольга Елпидифоровна, здесь стоит? – послышался опять обрывавшийся на каждом слове голос. Приехавший стоял на нижней ступени крыльца, как бы не решаясь подняться выше.

Сверху, незримые в темени отученной ночи, собеседники наши прислушивались к разговору с напряженным, захватывающим вниманием.

– Во дворе, в десятом нумере, – проговорил скороговоркой татарин. – Пожалуйте-с! – повторил он с явным уже нетерпением.

Тот поднялся на площадку и тем