Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

исключая крестьянскую, какая бы там верная в абсолютном значении слова и «великодушная», если хочешь, идея ни легла в основании их, не вытекли из потребности русской жизни, a не что иное, как плод произвольного, в кабинете задуманного сочинительства по нахватанным изчужа образцам, по избитым шаблонам, гнилым уже и там, откуда берутся они, и несущим с собою смерть в применении их к нашему быту…

– Позвольте, – перебил его негодующим тоном губернатор, – вы признаете «гнильем» гласный суд, градское и земское управление…

– Позвольте мне кончить, – не оборачиваясь к нему, проговорил на это Троекуров, – коль скоро требуют от меня откровенного мнения.

– Parlez, mon cher, parlez, je vous prie11! – поспешил сказать Колонтай, неодобрительно покосясь на племянника.

Тот слегка покраснел и закусил губу.

– Ты жалуешься на колебания, на tâtonnements12, на вечное противоречие «вчерашнего сегодняшнему». Ни одно из насаженных вами европейских дерев не пустило прочных корней в почве, чуждой им по химической натуре своей; ни один из настроенных вашими реформами храмов не лег прочным фундаментом в русскую землю, и ты удивляешься тому, что деревья эти не дают тени, a ветви их засыхают и обламываются под первым к ним прикосновением, что в храмах замечаются каждый день новые трещины и что приставленные оберегать их недоумевают и спрашивают себя, испуганные и растерянные: какие контрфорсы еще нужно пристроить к их стенам, чтоб они не рухнули? Вы в Петербурге роковым образом, повторяю, осуждены на этот государственный баламут и на искание спасения от него в лекарстве, горшем, чем сама болезнь.

– Mais, mon cher, – воскликнул недоумело Алексей Сергеевич, – ведь все это, однако, посажено и настроено, и надо всем этим пронеслось вот уж почти четверть века; не претендуешь же ты в самом деле все это снести с лица земли теперь?

– К чему! Вы сами постараетесь посредством этого привести весь государственный организм к параличу и смерти.

Живая краска выступила теперь и на щеках государственного сановника.

– Послушай, – сказал он, видимо сдерживая поднявшуюся в нем досаду, – так рассуждать нельзя: это даже не возражение, это произвольное обвинение людей в том, от чего именно они желали бы предохранить свою страну.

– Кто же в этом сомневается? Есть совершенно добросовестные доктора, которые предписывают своим пациентам подкожные впрыскивания морфия, но от этого средства больной почти всегда умирает ранее времени.

– A попробую я вас помирить, – заговорил в эту минуту Бахратидов, – как если, по мысли Колонтая, отнестись к самой России, как она думает себе помочь, так она, может быть, так и решит, как вот Троекуров говорит. Мы этого наперед знать не можем.

Невольная, тут же сдержанная усмешка, вызванная этою простодушною редакцией мысли приятеля, мелькнула на лице Алексея Сергеевича:

– Это только и требуется, – ответил он, – и каково бы ни было решение, пред ним нужно будет преклониться.

– А Россию кто из себя изображать будет в вашем соображении? – спросил Троекуров.

– На первый раз, полагаю, достаточно было бы созвать губернских предводителей и председателей управ.

– Губернских одних или тоже уездных? – так словно и выскочило из мгновенно раскрывшихся губ Сусальцева.

– Конечно… желательно и тех и других, – как бы несколько смущенно ответил Колонтай, – но это пока вопрос второстепенный; важно то, чтобы самая вера принята была в принципе.

Губернатор замигал одобрительно по адресу Прова Ефремовича:

– Одни губернские, само собою, не составят достаточно веской по составу массы.

– И эти предводители, и председатели, – заговорил опять Борис Васильевич, – выскажут вам, по-твоему, живое и непреложное, по существу, мнение России об источниках ее недугов и средствах к ее исцелению?

– Полагаю, – сказал Алексей Сергеевич, – и даже освещение подлежащих вопросов с двух противоположных сторон, так как предводители, по всей вероятности, внесут сюда элемент чисто консервативный, а представители земств – убеждения более либерального или даже, если ты хочешь, несколько оппозиционного характера.

Троекуров нервно передернул плечами:

– Готова карета! И «консерваторы», и «оппозиция его величества», все есть, по рецепту… Вы их соберете, а они станут поучать вас.

– То есть, изложат свои взгляды, – поправил серьезным тоном член Государственнаго совета, – по совести и крайнему разумению своему, не сомневаюсь, – поспешил он прибавить, как бы в предупреждение нового иронического замечания со стороны своего собеседника.

– «По совести» – хочу верить. «По разумению» – какому? собственному?.. У кого есть оно теперь, у кого осталось? Правильное разумение вещей есть результат трезвого, последовательного и прежде всего независимого процесса мысли, не принимающего ничьих чужих разглагольствий на веру, а подвергающего каждое жизненное явление строгой оценке и разбору в совокупности его с однородными ему по природе и происхождению явлениями. Где у нас люди теперь, способные на самостоятельный процесс мысли? Четверть века вы употребили на то, чтобы придавить в России, осмеять, вырвать с корнем все, что оставалось у ней Богом ей данного здравого смысла. На место его вы поставили вашу уродливую, бессмысленную гнилую интеллигенцию. Вы обрекли прирожденные способности русских людей на долгое, вековое, может быть, бесплодие, воспитав их на отрицании, на презрении всего родного, древнезаветного, на развращающих фразах и отсутствии всякого нравственного идеала. Вы из чужеземной цивилизации, – с невыразимою горечью подчеркнул Борис Васильевич, – умели привить к своей стране одну лишь гангрену отживающих народов; вы отравили русский народ безначалием, кабаками, «аблакатами», вы сочинили атеистическую, невежественную, злобную прессу, точащую яд каждою своею строкой, прессу — бич всего, еще остающегося неисковерканным в нашем крае, прессу, получающую прямо внушения свои от революционного подполья, – и пред которою вы же, вы, сочинившие ее, дрожите, как неразумные и трусливые ребята… Этот безобразный и пошлейший изо всего имеющегося пошлого в мире кумир вы поставили на место всякой иной власти и падаете пред ним ниц, и заставляете волей или неволей поклоняться ему все, что ни на есть в государстве. Какого же можете вы ожидать от людей взросших, вскормленных на таком порядке вещей настоящего, правильного «мнения» и «освещения»? Сбитые повально с толку, запуганные двадцатипятилетнею проповедью знаменитых «освободительных идей», обращенные в чистейшее Панургово стадо, лишенные давно всякой независимости характера и привычки мыслить сами по себе, что способны будут вам сказать эти «интеллигентные» советники короны «консерваторы» и «либералы», на которых возлагаете вы ваши надежды, – что, кроме тех же невыразимо пошлых фраз общегазетного содержания, которыми то и дело пробавляются они на своих местных «собраниях»? А если между ними и найдутся, – я допускаю и хочу верить, что найдутся и такие, – если выищутся люди, у которых удержалось каким-нибудь чудом, несмотря на общее умственное и нравственное крушение, достаточно здравого толка в голове, а в душе мужества, чтобы выложить вам правду во всей ее