Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Троекуров усмехнулся:

– Мне не от тебя одного приходится слышать эти комплименты по адресу моей независимости и практичности, и меня всегда удивляло одно: почему люди, которые мне делают их, ничего не предпринимают, чтобы сделаться в свою очередь независимыми и практичными; ведь это далеко не мудрость.

– История наша не приучила нас к этому, – возразил Колонтай, – не приучила быть гражданами, заниматься серьезно, прочно и последовательно своим личным, имущественным и в тесной связи с этим находящимся общим общественным делом…

– И вы, в силу того что история нас ничему не выучила, вы наградили нас под видом земских учреждений говорильнями, которые внесли окончательную путаницу в русскую жизнь?

– Ты не доволен земством вообще или его направлением? – с каким-то особым оживлением, видимо очень интересуясь чаемым на вопрос этот ответом, выговорил государственный советник.

– На это, милый мой, я спрошу тебя в свою очередь, что имелось в виду, даруя их России: создать государственный институт в содействие или в противодействие существующей правительственной власти?

– Как ты странно, однако, ставишь вопрос! Тут прежде всего, кажется, дело идет не о «власти», а о пользе, о благе, которого вправе от этого «института» ожидать те, для кого он создан.

– «Благе»! – повторил Борис Васильевич. – Это как разуметь надо: наивозможно большая доля благоустройства и благочиния при наименьшей на них сумме затрат со строны обывателя? Согласен ты будешь на такое определение?

– Пожалуй! – неопределенно уронил его собеседник.

– Достигается ли такой идеал нашими земскими учреждениями или нет, это должно быть и в вашем государственном совете известно.

Колонтай поморщился.

– Конечно, стоят они дорого, а результаты, достигаемые ими, могли бы быть более существенны; но как же быть, однако? Ведь это все же самоуправление, – подчеркнул он, – начало воспитательное, живительное…

– Готовящее общество к будущей, настоящей свободе, – ввернул Аполлон Савельевич, забегав кругом себя своими беспокойными глазками.

– К какой? – спросил, не глядя на него, Троекуров.

Тот как бы хихикнул слегка:

– Я полагаю, что у всех образованных народов она одна… формы могут быть другие, – поспешил он прибавить, – формы того или другого правительства у того или другого народа, но сущность везде одна и та же.

– Зависит от взгляда, – продолжая не глядеть на него, холодно возразил Борис Васильевич.

– Как же это, однако…

– Очень просто: для иных это царство политических авантюристов, жаждущих власти; для других – средство к быстрейшей наживе; для третьих наконец – вернейший путь к анархии. Этого последнего вида «свободы» Россия давно достигла, чего же нам еще нужно?

– Ты совершенно прав, – проговорил торопливо Алексей Сергеевич, находя нужным потушить в самом зародыше очевидное для него «раздражение» старого приятеля своего и племянника друг против друга, – Россия в настоящую минуту находится действительно в «анархическом», как ты говоришь, состоянии. Какая-то общая распутица во всех углах, как и во всех отправлениях государства. Так долго идти не может, иначе впереди нас ждет всестороннее, то есть финансовое, политическое и общественное банкротство.

– Вы это начинаете чувствовать в Петербурге? – усмехнулся еще раз Троекуров.

Тот засмеялся в свою очередь:

– Вы в провинции нас уже слишком презираете и почитаете encroûtés dans le bureaucratisme4 в такой степени, что мы будто бы потеряли всякую способность слышать и видеть… Многие из нас и в самом деле застряли в старом болоте и выкарабкаться из него не могут… Но есть же, наконец, другие, готовые… и способные вернуться к духу реформ начала царствования и довести их до естественного заключения. Вот тебе, например, человек tout neuf5, – и он кивнул на Бахратидова, молча, с упершимися на говоривших большими любопытствующими глазами, внимавшего этому разговору, – не связанный никакими из тех отношений, компромиссов и уступок, на которых иступилась энергия большей части из нас, прошедших чрез всю сутолоку известных тебе, как и всей России, колебаний и противоречий в высшей сфере… Он говорит, что, сойдя со временного поста, на который назначен теперь, уйдет к себе под тень дубов, – продолжал шутливо Колонтай, – но ты ему не верь…

– Верь, уйду, клянусь Богом! – крикнул на это тот с места.

– Не верь! Уже потому не уйдет, что не дадут уйти. Понравился он, во-первых, так, – веско отчеканил Алексей Сергеевич, – как редко кому удавалось заполонить сразу оригинальностью, свежим взглядом…

– Дикаря такого не видали еще, что правду-матку с плеча рубит, – расхохотался на это генерал по собственному адресу.

Алексей Сергеевич как бы невольно прижмурился на него: «ах ты, мол, тонкая штука!»

– Такой «дикарь», – сказал он громко, – что патентованью куртизаны пред ним все пас. Между женщинами succès fou6!..

– Ну, брат, это оставь! Какие тут женщины для старой фигуры, как я; и не привык я с ними…

– А так «не привык», что они вознесут тебя, куда, может быть, ты и сам не думаешь теперь. Женщины в настоящую пору более чем когда-нибудь сила. И я рад, потому что именно такой свежий, крепкий человек нужен нам теперь. Очень уже дряблы все мы стали, да и пригляделись к нам к тому же; a тебе поверят, в тебе будут видеть как будто посланного особым предопределением судьбы разрешить и совершить то, на что пока не смеют еще решиться…

Под темными ресницами генерала блеснул мгновенный, как зарница, луч какой-то неодолимой радости. Но он тут же вскинул поспешно голову и замахал руками.

– Не слушай ты его, пожалуйста, Троекуров! Клянусь Богом, насочинял он такого, что и подходящего к тому ничего нет.

– Ну, это нам покажет близкое будущее, – возразил Колонтай, – и говорить об этом нам более нечего.

Он примолк на миг, затянулся сигарой и начал затем опять:

– A общее положение наше скверно, – согласен ты, Троекуров?

– Некрасиво, – холодно подтвердил тот.

– И надобно же наконец серьезно подумать, как из него выпутаться.

– Не мешало бы, – тем же тоном проронил Борис Васильевич.

– Как ты это безучастно говоришь, – с шутливым упреком заметил Колонтай, – ты точно не придаешь этому того серьезного, грозного, можно даже сказать, значения, какое оно имеет на самом деле.

Троекуров поглядел на него загадочным взглядом:

– Я жду того, что ты мне скажешь о твоих соображениях по поводу этого.

– Что я скажу? A вот, например, самое свежее. На днях велись у него переговоры с Ротшильдом о займе для восстановления нашей валюты, которая, пожалуй, может скоро упасть наконец до ценности рубля за франк. Знаешь, что он ответил?

– Не знаю.

– Усмехнулся очень нелюбезно и сказал: «Quand