Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– На Покровку перевезете, – промолвил быстро Троекуров, – в остроженковский дом, в который, вы знаете, я еще не входил с тех пор, как наследовал им… Я велю приготовить теперь его для вашего приезда. А когда я вернусь… – он понизил голос, осторожно, чуть не робко обнял ее стан рукой, – мы уедем прямо из Москвы, хотите по-старинному: в собственной карете, на почтовых? Ведь это во сто раз лучше при наших условиях, чем пароход или железная дорога с ее пошлою толпой…

Она не отвечала и только неудержимо сама прижалась к нему… И тут же вскинулась как испуганная птица, быстро сбежала с мостика и исчезла в темени ближней аллеи.

Он в первую минуту чуть было не кинулся за нею… но приудержался, улыбнулся блаженною улыбкой и неспешными шагами направился назад к калитке.

Через несколько минут он въезжал на Карабахе в ворота своей усадьбы и кидал узду его на руки поджидавшего его у крыльца, по обыкновению, Скоробогатого.

В это же время из-за густого куста бузины, расположенного у самого моста, вылезла какая-то фигура в темном пальто и такой же фуражке, из-под козырька которой выглядывали сквозь синие стекла очков маленькие и злобные глазки, осторожно озираясь во все стороны.

– А, нехай юго бне! – привычною в устах его бранью ругнулся владелец этих глазок и очков, убедившись, что никто его не видит и не слышит, и разминая ноги с очевидным наслаждением. – Аж до смерти заморился в этом кусте проклятом. Как влез, так и просидел там часа два, мало, не шевелючись. Одна пришла сначала, я и сховался, а тут и сам… Думаю, не дай Боже, чихну, али что, а он вдруг догадается, да туда носом… Убил бы тут прямо, верно говорю, на месте б положил, потому, известно, магнат, лыцарь; так из-за чести дамы на все они готовы…

Он вдруг засмеялся скверным, подловатым смехом.

– Услыхал я зато ж!.. Того услыхал, что пятьдесят тысяч за тот услух взять мало… Только повести ж это дуже гарно треба, – сказал он себе чрез миг, впадая в размышление… – А не возьмешь тех грошей, – решил он в заключение, – так уж по крайности глотку его магнатскую заткну ему насчет Колокола и прочего… А как еще сей самый роман передать в журнал какой, так они там в Петербурге так его размалюют, что будет он помнить их до самой смерти. Пробрал уж его на всю империю Герцен с моего писанья, так вот мы ему еще феферу закатим! – злобно засмеялся он опять и оглядываясь: – Федьку б мне только теперь с ответом дождаться… А боялся ж я, чтоб он тут как раз не вернулся, когда они на мосту-то амурились себе. От-то б штука еще вышла занятная!..

– Степан Акимыч! – раздался невдалеке от него осторожный шепот. – Я тут!

Тот даже вздрогнул:

– А чтоб тебя!.. Ну, ответ принес?

Федька тяжело перевел дыхание:

– А я сейчас, Степан Акимыч, самую сейчас барышню встретил, княжну! Страсти! Издалечка-то только белое видать, а этто у них на голове косынка значит, а я как спужаюсь! Кикимора какая, думаю, али леший… За дерево прижался, ни жив, ни мертв, тоись… А оне по аллейке как раз мимо того самого места моего прошли. Я их тут и признал. Ничего себе, идут ровно, а я тут сичас по травушке, по травушке – по песку-то, знаете, уж и опасно показалось, чтобы не услыхали, – и к вам сюдатка.

– Я тебя про ответ спрашиваю! – прервал его нетерпеливый возглас его собеседника. – Анфису Дмитриевну видел?

Федька рукою махнул:

– Ни в жисть! Потому приказ теперича строгий отдан, чтобы меня к ним ни за что не пущать.

– Ну, а письмо? Передано оно ей? – спросил господин в очках, которого, смеем думать, уже узнал читатель.

– Извольте получить в сохранности; как отдали, так и назад принес вам.

– Не приняла?

– Ни в жисть! Потому опосля того как, помните, накрыл нас с ними на селе сам, значит, барин ихний, когда я им относил письмо-то эвто самое ко княжне от Аринарха Федоровича, они с тех пор опасаться стали.

– Почему ж ты это знаешь, коли не видал ее?

– А чрез Егорку – подкухмистера знаю, – хихикнул Федька, – потому он мне из приятелев.

– Что ж он сказал тебе?

– А эвто самое, значит, и сказал, что меня завсегда оттелева велено в шею гнать.

– Дурак! – гневно сорвалось с уст Степана Акимыча.

Федька только ухмыльнулся опять на это и, значительно помолчав:

– Анфиса Дмитриевна, – сказал он, – беспременно завтра в церковь на село пойдут, потому у них в эвтот самый день пред Успением память по муже по покойном.

– От кого это ты узнал?

– Сам знаю, потому как служимши с ними у Елпидифора Павлыча, Царство им Небесное, так я завсегда помню, что они в эвтот самый день заупокойную по мужу служат.

– Ну, – решил, подумав, Троженков, – и до хаты пора теперь, марш!..

Они выбрались из сада и прошли межою поля к селу, где у одного знакомого ему крестьянина оставил Троженков тележку свою и лошадь.

Часть четвертая

I

Eh, eh, vous ignorez, ma fille, tout ce

que l’on peut faire en ce monde sans être pendu1.

О. Feuillet. Rédemtion.

Зачем же такие пустословные мечтания

о низкости наших чувств2?

Островский. Женитьба Бальзаминова.

По межке, мимо сжатаго ржаного поля, шла из села Всехсвятского к усадьбе старая наша знакомая Анфиса, доверенная горничная Александры Павловны Троекуровой.

Солнце стояло высоко и припекало довольно сильно. Синеглазая женщина, защищаясь от него платком, который держала над глазами в виде зонтика, спешила добраться до лесочка, входившего в черту крестьянского надела, a потому уже наполовину срубленного, но в котором все же оставалась кое-какая тень.

Она шла, глядя себе под ноги и не замечая, что на ту же тропинку свернул из села вслед за нею и видимо нагонял ее теперь человек, которого менее всего чаяла и желала она видеть изо всех, с кем случалось ей встретиться в жизни.

Она вошла уже в холодок, под тень каких-то уцелевших ветел поблизости реки и, остановившись передышаться, утирала свое вспотевшее, слегка загорелое лицо, когда услышала за спиной своею его голос:

– Мое высокопочитание, Анфиса Дмитриевна!

Ее словно ожгло всю: она сразу узнала льстиво-лукавые, заискивающие звуки этого голоса.

– И вам того