Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Троекуров одним прыжком очутился теперь на чугунных плитах рядом с нею.

– Кира! – прошептал он, замирая от волнения. – Вы здесь?..

Она неспешно отделилась от перил:

– Вы не ожидали? – как бы насмешливо промолвила она, глядя на него недвижимыми, холодными глазами.

– Не здесь, действительно: я думал, вы у себя в павильоне, я шел к вам…

– Знаю, – ответила она мгновенно упавшим голосом.

Она судорожным движением подняла руку ко лбу, откидывая к затылку накинутый на голову тюлевый шарф, словно жгла ее прозрачная его ткань; ее напускное бесстрастие исчезло разом, будто туман, рассеянный бурей.

– Я тут вот уже два часа гляжу в эту воду и спрашиваю себя: не лучше ли было бы лежать мне там… на дне… Нет, не то! – нежданно прервала себя она вдруг. – Это жалкие, глупые слова; совсем не то!..

Она так же нежданно засмеялась:

– Что же, довольны вы теперь? Вы добивались, довели до этого… Ну вот я с вами здесь, одна, ночью… Что же дальше будет?

Он захватил ее холодные, как лед, руки, сжимая их до боли:

– Мы уедем, забыв весь мир друг для друга…

– Без сожаления, без раскаяния? – с какою-то словно безотчетною тревогой вырвалось у нее из груди.

– Я не раскаиваюсь никогда и люблю вас, о чем же толковать! – нетерпеливо возразил он.

– Да, у вас своя философия; я помню, вы говорили: будут всегда счастливые и обездоленные, и всегда счастье одних будет в прямой зависимости от несчастия других…

Она прервала себя еще раз:

– Я иного ждала в жизни, вы знаете… Я общего добра искала, я думала, что мне самой можно будет отдать себя на большое дело… Вы знаете, в Петербурге… И вы тоже тогда первый на бале… И все рушилось, все надежды, в смех превратилось все это…

– Вы не того искали, – поспешил он сказать.

– Не того, да, так оказывается… Что же теперь, лучше?.. Ведь я люблю вас, вы это умели сделать! – с отчаянием, чуть не со злостью воскликнула она. – Люблю с того самого дня, когда вы приехали ее женихом… Не понимала еще, a уже любила. Помните, когда вы меня отговаривали ехать в Петербург, – я тут поняла в первый раз; a до тех пор, казалось мне, я вас ненавидела… и презирала даже; да да, я все скажу теперь, презирала… за ваш выбор… A теперь подумайте, – проговорила она с ужасом, – ведь я ворую вас у нее!..

Его кольнуло словно острием ножа. Но он осилил себя:

– A разве любовь моя, по-вашему, не стоит преступления? – налаживая себя на шутливый тон, сказал он.

– Вы смеетесь! – болезненно промолвила она. – Вы безжалостный: вы могли, когда она так настоятельно звала меня сюда из Женевы, вы должны были сказать ей что вы не хотите… Но вам нужна была эта победа над моею волей, этот стыд мой…

– Стыд! – вскликнул Троекуров, захватывая властно обе руки ее и сжимая их до боли в своих пылавших ладонях. – Я не ждал такого слова из ваших гордых уст! Не стыда вашего, счастия нужно мне было от вас, счастия, которое одно вы способны дать мне… Вы хотели «большего», общего, хотели человечеству служить. Я знал, что вас ждет; я первый действительно плеснул в вас струею холодной воды. Не тот век, когда женщины, как вы, правили судьбами народов, когда за ними бежали восторженные толпы; не та страна, где бы нужен был теперь энтузиазм, светлый ум, чистые стремления, – вы слышали, что еще сегодня утром говорил Гундуров… Тошно глядеть, тошно жить с этими теперешними… Вы сами видели близко, убедились; вы ушли и отреклись… И что же, кончить на этом? Вам, с тем сокровищем даров, что лежит у вас в груди, отойти от жизни, не испытав счастия, не даровав его другому?..

– «Счастия», – повторила она как во сне, – да, хоть на час, на миг, счастия! Я его никогда не знала!..

Он весь горел; руки его выпустили ее руки и потянулись к ней:

– Кира!..

– А она, Борис Васильевич, а она!..

– Вы о том же опять! – отвечал он с судорожным подергиванием губ. – К чему? Вы сами знаете:

В одну телегу впречь не можно

Коня и трепетную лань3…

Вы сейчас о моей «философии» говорили; не философия это, а простой человеческий смысл. Там любви больше нет… с моей по крайней мере стороны. Я люблю вас, и без вас не понимаю более жизни, – шептал он со страстным увлечением, – и вы, вы сейчас признались, вы тоже любите… И после этого что же: притворяться, обманывать, отказаться от вас? Да за кого же вы меня принимаете!..

Глаза его засверкали каким-то неумолимым огнем.

– Я не нынешний, я, хорошо ли, дурно ли, знал, что делал, всегда, и ни пред чем в свете не отступал никогда… Я знаю, что вы мне можете сказать, – поторопился он добавить, в чаянии ожидаемого возражения, – долг, дети, «гублю жизнь» – вы это даже выражение употребили уже сегодня утром – все я знаю… А слышали вы, что еще не такие преступления совершались в мире и что для них было только одно объяснение: человек любил… Слышали?

Она вздрогнула только, не находя в первую минуту ответа на эти пламенные, прожигавшие всю ее самоё слова…

Он продолжал:

– Эти преступники, Кира, стояли выше того зла, которое делали они, и переступали чрез препятствия, не задумываясь, «без сожаления, ни раскаяния», потому что есть нечто выше всех кодексов нравственности в мире, – это правда любви!..

Она вдруг подняла голову; зеленые глаза ее сверкнули фосфорическим блеском в полумраке ночи.

– Помните же, Борис Васильевич, – строго, словно повелительно проговорила она, – вы пригласили меня идти сообща с вами на преступление!

– И вы пойдете?

И он еще раз схватил ее руки…

Что-то беззаветно отчаянное пронеслось в ее едва слышном ответе:

– Пойду!..

Оба замолкли теперь, но если бы не шелест ветра в листве, не ропот струй, плескавшихся о берег, можно было бы слышать, как тяжело дышала грудь и стучала кровь в сердцах у обоих.

– Я еду завтра в Петербург, – начал он первый, – и… и в доме, – промолвил он, избегая называть жену, – об этом уже известно.

– В Петербург? – как бы с испугом воскликнула она.

– Да.

Он объяснил ей причину.

– И как только добьюсь, чтоб этого бедного юношу отпустили, вернусь в Москву… Вы ведь собирались туда на днях. Не правда ли?

– Да, – проговорила она с усилием, – там в Лукояновском доме сложены в